Филат кивнул. Это ясно: у Михалыча спрос всегда был строгий.

– Судя по ситуации, которую ты мне обрисовал, Михалыч, трудно обещать что-либо конкретно. Но я постараюсь дня за четыре управиться.

– Если тебе потребуются люди, то мы сможем помочь.

– У меня у самого надежные ребята, попытаюсь справиться своими силами. Да и в Питере у меня кореша имеются.

– И вот еще что, прошу тебя отнестись к делу очень серьезно. Ты прекрасно знал Чифа, он был очень осторожен – по-волчьи осторожен, но все-таки и ему на шею накинули удавку!

Михалыч положил ладонь на глаза и помассировал кончиками пальцев веки. На тыльной стороне ладони бледнело восходящее солнце, под которым виднелась краткая надпись «СЕВЕР». Ни перстни, ни какие бы то ни было рисунки кисти старого вора не украшали, лишь единственное слово свидетельствовало о том, что Михалыч не всегда носил английский костюм и что юность его прошла вдали от столичных кабаков.

После долгой паузы Михалыч продолжал:

– Похоже, в Питере стало известно, с какой целью Чиф отправился туда, и поэтому его убрали, как только он подобрался слишком близко к нужным людям. Чтобы избежать его ошибки, тебе совсем не обязательно афишировать реальную причину своего приезда.

Филат чуть поморщился:

– Но ведь как-то надо будет объяснить людям, зачем меня прислали московские бродяги. Ведь всем известно, с какой целью я заявляюсь в регионы.

На лице Филата появилась самодовольная ухмылка.

– Все это, конечно, так, но кто нам помешает слепить легенду понадежнее – такую, чтобы в нее поверили даже наши враги?

– Например?

Филат не мог не признать, что в словах Михалыча был свой резон. Если и в самом деле в игру за «Балтийский торговый флот» вступили серьезные люди – а судя по последним событиям, так оно и есть, – значит, его, Филата, захотят проверить поосновательнее. И не только питерские воры. Значит, надо придумать легенду как можно более правдоподобную…

– Скажем, ты отправляешься в Питер как фининспектор – для того, чтобы узнать, почему задерживают отчисления в региональный общак. Это очень весомая причина для того, чтобы Варягу отправить своего человека в Питер.

– Если они сумели расколоть Чифа и убрать его, то, надо думать, там тоже не лохи. Их на мякине не проведешь!

– А все будет соответствовать действительности. Деньги в Москву и впрямь должны были поступить еще две недели назад. Мы специально Красного не торопили. Конечно, две недели – не тот срок, за который следует наказывать городского смотрящего, но, с другой стороны, двухнедельной задержки вполне достаточно, чтобы отправить своего человека на разбор и сделать Красному строгое внушение.

– Ясно!

– Советую держаться с Красным спокойно. Особенно давить не следует, неизвестно, какие такие думки прячутся в его безалаберной башке.

– Все-таки ты ему не доверяешь?

– Не в этом дело, в целом Красный на хорошем счету. Но Варяг опасается, что он может вести какую-то собственную игру. Не исключено, что Леша спелся с питерским мэром…

– Честно говоря, сомневаюсь, – осторожно высказал свое предположение Филат. – Красный вряд ли стал бы затевать двойную игру – у нас такие вещи не прощаются.

– Очень хотелось бы верить. Даем тебе полную свободу действий, но мы постоянно должны быть в курсе всех твоих дел..

– Конечно, Михалыч!

Старик откинулся на спинку кресла.

– Ну, передавай Леше привет…

Рома Филатов был из тех, которых называют «дитя тюрьмы». Он родился в колонии строгого режима у двадцатилетней молодухи, угодившей за решетку по суровой статье – «грабеж». Несмотря на молодость, она был весьма опытной наводчицей и с каждой взятой квартиры имела свою твердую долю. В ее большом послужном списке значились зажиточные директора гастрономов, высокопоставленные чиновники и даже парочка народных артистов. Все происходило до банальности просто: девушка знакомилась в ресторане с лохами, которые с ходу клевали на ее красивое аппетитное тело. А дальше она сдавала «наколку» опытным домушникам, которые потрошили квартиру с той же тщательностью, с какой ресторанньй повар разделывает индюшку.

В юности мать Филата была женщиной бережливой, особенно не шиковала и, несмотря на приличное состояние, которое она сумела скопить с шестнадцатилетнего возраста, в одежде придерживалась неброской простоты. Особых планов на жизнь она не имела, хотела через несколько лет завязать с опасным ремеслом и стать обычной многодетной мамашей. Пoгoняло у матери Ромы Филатова было соответствующее – Клушка. Возможно, в недалеком будущем она и разродилась бы законным первенцем, и забота о потомстве вытеснила бы из ее умной головки тягу к неправедно нажитым деньгам, но, как это часто бывает, – в ее жизнь вмешался злой рок. Очередным лохом, которого она пленила своими чарами, оказался сотрудник голландского посольства, у которого вместе с магнитолой и «филипсовским телевизором» уволокли и неприметный на вид чемодан – в нем оказались документы государственного значения. Если бы Клушка знала о том, что имеет дело не просто с упакованным фраером, а с крупным иностранным чиновником, то шарахнулась бы от него, как дикий зверь от огня. Но мужчина представился фирмачом, оптовым торговцем обувью. И надо же было так чухнуться – Клушка поверила этой туфте и заглотнула ее, как голодная щука сверкающую блесну.

Через несколько дней Клушку взяли в том же самом ресторане, где она подцепила голландца. Поначалу она от всего отпиралась, а на очной ставке заявила, что впервые видит этого иностранца, но ей предъявили небольшое колечко с изумрудом, которое она тишком увела из его спальни в тот самый момент, когда голый фирмач, разнеженный ее ласками, лежал поверх смятых одеял. Тут нервы у нее сдали, и девка рассказала все.

Несмотря на чистосердечное признание Клушки, судьи вынесли ей неожиданно суровый приговор: восемь лет строгого режима.

Уже на третий день пребывания в колонии Клушка поняла, что попала в ад. Старые, высушенные сроком зэчки разглядывали ее крепкое молодое тело как предмет скорого употребления. Скорее всего, она стала бы ублажать чью-нибудь похоть, сделавшись ковырялкой, если бы начальник женской колонии подполковник Ерофеева, или просто Ероша, баба постбальзаковского возраста и не лишенная некоторых женских слабостей, не предложила бы стать ей личной кобылкой. Таким образом судьба Клушки была определена, а еще через месяц, за старания, начальница стала подкидывать своей полюбовнице маслица и сладостей, которые та справедливо делила между подругами.

Бежать из колонии было невозможно, да и не женское это дело – перегрызать клещами колючую проволоку, рыть длинные подкопы, а потом месяцами скитаться по тайге. Гораздо более удачный и наиболее безопасный способ сократить срок заключения – это сделаться матерью-одиночкой. Можно было бы отдаться какому-нибудь молоденькому вертухаю, млеющему только от одного вида юбки, но, зная жесткий характер покровительницы, Клушка понимала, что Ероша не простит пацану брюхатости своей любовницы и сделает все возможное, чтобы его служба походила на пребывание в штрафном изоляторе. Куда безопаснее было договориться с солдатиком, чтобы он сосватал ей выгодную партию, благо что в соседней локалке, отгороженной от женской колонии шестиметровым забором, находилась мужская строгая зона. Соединялась она небольшим узеньким коридорчиком, который охраняли вертухаи-срочники. Именно от прихоти охранника и зависело тюремное женское счастье. Ероша снабжала свою ковырялку не только карамельками, но и деньжатами – когда удовольствие было особенно полным. Деньги представляют ценность даже на зоне – на них можно отовариться, прикупить чайку, приберечь на черный день, отправить с письмом, да и мало ли для чего! Клушка деньги не тратила, а складывала рублики под лифчик, где они, уплотненные ее сдобным телом, дожидались своего часа. А когда ее бюст увеличился едва ли не вполовину, она подошла к одному из вертухаев и попросила устроить ей тайную встречу с кем-нибудь из зэков, пообещав при этом такие деньги, каких он не получил бы даже за два года срочной службы.