— Тридцать лет в армии! Взрывали его — семьдесят пять раз! Понимаете? Семьдесят пять! Все погибли, с кем начинал служить! — Лопоухий и правда находится под впечатлением: — Но главное, как он концентрируется на тебе. Пока ты рядом, он твой. Весь! При нем нельзя изворачиваться, хитрить. Такой укол, — показывает на грудь, — и ты понимаешь: он видит все, что у тебя там написано! Даже то, чего ты сам про себя не знал!

— Что же он, этот ваш… — спрашивает Алекс, — какой-нибудь генерал?

Ох, как нехорошо посмотрел Лео на Алекса!

Друг его, однако, не останавливается:

— В том-то и дело — даже не офицер! Сержант-майор! Есть такой чин.

Лео поворачивается к товарищу: его родителям, вероятно, не слишком интересны подробности. Но тот рассказывает взахлеб:

— Пошел в армию простым рекрутом. Представляете, какой путь? Рядовой, рядовой первого класса, капрал…

Алекс прикрывает глаза.

— Все хорошо? — тихо по-русски спрашивает его Шурочка.

Да, просто свет. Солнце яркое.

— … Сержант, штаб-сержант, мастер-сержант…

Шурочка встает с места, прикрывает жалюзи.

— …Первый сержант, команд-сержант… — Наконец с торжеством объявляет: — Сержант-майор сухопутных войск!

Алекс вздрагивает. Такое впечатление, что сержант сейчас вломится в дверь. Со своими медалями и протезами.

Шурочка спрашивает Лопоухого:

— И каким же образом определилась ваша судьба?

Сержант-майор сказал, что он должен пойти в армию рядовым.

Вот как. А Лео? Что он Лео сказал?

А Лео он предрек огромное будущее. И не только в армии. Лео может стать верховным главнокомандующим, так он думает.

— Не-е-ет. — Алекс вдруг оживляется. — Только не верховным главнокомандующим, Лео родился в другой стране! Кого вы наслушались, мальчики? — Алекса вдруг развезло. Он смеется, но смеется один.

Нет-нет, у него не истерика. Просто удачно вышло — про верховного главнокомандующего. Но в сегодняшнем разговоре это был последний его успех.

Напряжение идет на убыль.

У них там много всего в Академии. Там, между прочим, и девушки учатся. Немного, но есть. Вообще там — всякое разное. Кино, философия. Водное поло. Еврейский хор.

Алекс пробует вспомнить: есть в еврейской музыке многоголосье? Ладно, не идет к делу. Поют в унисон.

— Хорошо, Лео, но ты ведь не в хор устраиваешься петь. Могут отправить куда-нибудь. В тот же Афганистан.

Отвечает опять Лопоухий. Кто его спрашивает?

Могут, говорит, еще как. Больше того, сам он мечтает туда отправиться. Не хотелось бы, чтоб операция кончилась, пока он не успеет там побывать.

— Но ведь вам придется… — Шурочка никогда не касалась подобных тем. — Вам придется стрелять, убивать людей?

Она, может, хочет сказать, что и армия не нужна? — Лопоухий довольно развязно обводит глазами дом:

— Лучше будет, если вас всех замочат тут, а?

Она вообще — следит за политикой?

Шурочка встает с места: нет, не следит.

Лео трогает товарища за руку. Смысл ясен — пойди покури.

Они должны простить его друга, у него очень правые убеждения.

Когда Лопоухий выходит на улицу, а Шурочка — в соседнюю комнату, Алекс все-таки говорит:

— Ты должен иметь в виду, если что… Можно заплатить и за год, и за два, и за сколько надо, пойти в нормальный университет. Идея самостоятельности… Независимости… — Алексу кажется: если удастся сосредоточиться, он найдет что сказать.

Он, Алекс, мечтал и мечтает… — О чем? Лео даже ленится спрашивать. — О чем-то другом. Надо пересказать ему собственный разговор с отцом. Какой тогда год был — восемьдесят третий, наверное? Тут очень хорошо все работает, думает вдруг. Не с его, Алекса, темпераментом можно переубедить человека, пусть он даже твой сын.

В эту минуту Шурочка стоит возле полки с камушками, переводит дыхание. Страшно рассуждать о каком-то выборе. Типичная демагогия, думает она, мужская, тупая. Что-то несопоставимое. Ни с их жизнью, ни с чем.

Отдышалась немножко. Надо бы перед расставанием что-нибудь ему подарить на память. Вот — Максима Максимыча. Рябой, с выщерблинами — если здесь просверлить тоненькое отверстие, можно на шее носить. Шурочка знает, как Лео поступит с Максимом Максимычем: не поймет, кто такой, рассмеется, зашвырнет подальше, сразу, как выйдет за дверь, — в океан.

Шурочка медлит, потом идет к мужчинам, в гостиную.

Не получилось? — одними глазами спрашивает у Алекса.

Лео перехватывает ее взгляд, улыбается матери: нет.

После отъезда Лео с товарищем они какое-то время молчат. Потом Шурочка говорит:

— Мало у нас детей.

— А были б еще, — отвечает Алекс, — они бы тоже отправились в Афганистан.

Кроме Шурочки, у него теперь никого нет. Алекс знает: так это и останется до конца — его ли, ее, все равно.

Надо бы привить ему вкус к путешествиям, думает Шурочка. А то впереди не жизнь, а сплошной эпилог.

Прошло два с небольшим года. Лео почти не звонит. И не любит, когда сами они звонят. За каждую отличную оценку в Академии начисляют баллы, на них покупается право не стричься, не убирать комнату, ходить в увольнительную. Лео стрижется коротко и порядок всегда любил, так что накопленный капитал он, вероятно, тратит на увольнительные. Возможно, приедет на День благодарения. На прошлый не приезжал. То ли был наказан, то ли болел, то ли куда-то еще отправился. Подробности неизвестны. Это его, Лео, жизнь.

А ведь, в сущности, и не ссорились.

Алекс теперь слушает много музыки. Приобрел рояль.

— Не худший способ преодолеть кризис среднего возраста, — так он комментирует свои занятия.

— Лучше бы завел себе девушку.

Он что же, совсем плохо играет? — Нет, не плохо, но Шурочка может позволить себе пошутить: опасаться ей нечего.

На самом деле он даже для любителя играет неважно. Жалуется, что пальцы не слушаются. С теми пьесами, которые когда-то знал, ему теперь, конечно, не совладать. Подолгу надо разбирать текст, трудно учить наизусть, но, может, все-таки были данные? Какие-то были, у всех какие-то данные есть. В любом случае сожалеть не приходится: кем бы он стал? Кем-нибудь вроде Юлиных родителей? У них-то, наверное, получше, чем у него, были данные.

Рояль он поставил так, чтобы из-за него видеть воду. В ноты надо смотреть и на руки, а не любоваться на океан. А, ладно, Алекс не профессионал. Максимум, на что он может рассчитывать, — доучить «Овец» до такого уровня, чтобы играть их себе самому и Шурочке. «Пусть овцы пасутся мирно» — одна из самых любимых им пьес. Он смотрит один голос, другой. Полифония — сложная вещь. Алекс помнит, как мать играла этот хорал и как отец ее слушал — оба такие старые, они всегда казались Алексу старыми. Однажды, переставляя с места на место коробки с бумагами, нашел фотографию — за роялем мама, сзади отец стоит. Вероятно, сам и снимал. Здесь родители не кажутся особенно старыми.