— Через неделю или дней десять мы доберемся до какой-нибудь гавани; тогда уныло-серый небесный свет принудит нас смотреть на вещи более трезво. Спрятаться мы не сможем. Нам придется оправдываться, — начал Георг Лауффер.

Вальдемар Штрунк промолчал.

— Один из нас должен прибыть в другое место, — сказал Георг Лауффер.

— Но мы же плывем на одном корабле, — ответил Вальдемар Штрунк.

— Ах, — вздохнул Георг Лауффер, — корабль, конечно, следует своим курсом; но мы-то к нему не прикованы.

— Я не хочу ни разгадывать ваши мысли, — сказал Вальдемар Штрунк, — ни предвосхищать ваши побуждения; но думаю, что ваши планы наверняка непродуктивны или даже вредны.

— У вас предвзятое мнение обо мне, — возразил Георг Лауффер.

— Нужно положить конец этой авантюре, — сказал Вальдемар Штрунк. — Я отказываюсь связывать крепким узлом прошлое и будущее.

— Вы беретесь за нечто неосуществимое, когда пытаетесь разъединить потоки событий, — ответил Георг Лауффер. — Еще никто не покаялся перед судьбой. Врата вины стоят широко открытые{25}.

— Я выполнил свой долг, — сказал Вальдемар Штрунк, — если не считать нескольких мелочей. Я не боюсь упреков. Да и какую горечь не смог бы я проглотить — после того, как через мою глотку прошли пилюли для лошадей? Какая угроза заставила бы меня хранить сор, оставшийся от последних недель, как съедобные крохи пищи?

— Но ведь произошло несчастье — в результате сурового вердикта Млечного Пути, — и мы были его инструментами, — сказал Георг Лауффер.

— Произошло несчастье, — возразил Вальдемар Штрунк, — но вы не заставите меня меланхолично каяться в будто бы проявленной мною халатности. Я не боюсь за нормальное продолжение своей карьеры. Мой капитанский патент останется незапятнанным. Я буду защищать эту бумагу, пусть даже в будущем такое свидетельство мне не понадобится.

— Вы не сможете уклониться от силы изменения, — сказал Георг Лауффер. — Вы уже чувствуете, как что-то оттесняет вас от вашей профессии.

— У меня пропал великолепный корабль — из тех, какие можно увидеть между бодрствованием и сном{26}, — сказал Вальдемар Штрунк. — Старому мастеру Лайонелу Эскотту Макфи только раз в жизни удалось так полно использовать свойства хорошего материала. — Молодой, несокрушимый корабль. Я не обнаружил в нем никаких изъянов. А с неведомыми проклятиями, которые кто-то встроил в него, я не желаю иметь ничего общего.

— И все-таки подобные мысли приходили вам в голову, — сказал Георг Лауффер. — Это меня успокаивает; значит, я могу без стыда высказать предположение, что чистые и твердые лесные деревья, распиленные потом на доски, выросли на почве, удобренной кровью.

— Я отклоняю такое соображение, — сказал Вальдемар Штрунк. — Деревья не пьют кровь, пока она не превратится в гниль.

— Но мы ведь ничего не знаем о гнили, — сказал Георг Лауффер. — Верующие, уверенные в своей религии, полагают, что из гнили кладбищ, накапливаемой столетиями, из всех могил — даже тех, что давно сровнялись с землей, — когда-нибудь восстанут миллиарды человеческих тел. И мы не знаем, какие свойства приобретают растения, под корнями которых теснилось сто тысяч трупов. Когда высвобождаются души. И этот плавучий лес тоже становится свободным.

— Словесные фокусы… — сказал Вальдемар Штрунк.

— Возьмем хотя бы сто тысяч негров. Почему бы не допустить, что тиковый лес вырос над сотней тысяч негров? — продолжал Георг Лауффер.

— Это ведь не доподлинно известный факт. А всего лишь мысли-отбросы, — отбивался Вальдемар Штрунк.

— Да, но не лишенное жути устройство корабля постепенно стало известным фактом, — сказал Георг Лауффер.

— Потеря судна не заставила меня утратить разум. Такие вещи порой случаются. Некоторые корабли имеют короткую историю, — сказал Вальдемар Штрунк.

— Да, они быстро уходят в вечность неисповедимого морского дна, — согласился Георг Лауффер.

— Можно выразить это по-разному, — сказал Вальдемар Штрунк. — Мои силы не подорваны окончательно. И все же я не хочу больше командовать кораблем. Потому что атаки против моего бытия всегда подготавливаются на море. Меня будто преследует злой рок. Несколько лет назад я вел в Чили парусное судно. Когда я вернулся, оказалось, что жена моя умерла и уже похоронена. Никому не пришло в голову заморозить труп в морге, чтобы я смог его увидеть. Мне показали неухоженный могильный холмик. Я не видел саван, не видел гроб. Не слышал, как падают на дощатую крышку комья земли. Я никак не участвовал в погребении. За хорошие или плохие деньги жену — совершенно буднично — зарыли в землю. Медицинская сестра, которой я дал щедрые чаевые, несколько минут болтала со мной о подробностях смертельной болезни. Мою дочь на время, пока я отсутствовал, приютили чужие люди. Я нашел девочку запуганной, одичавшей, очень одинокой. О том, что ей довелось пережить, она молчала.

— И вы еще отказываетесь поверить в сотню тысяч загнанных в болото негров? — спросил Георг Лауффер.

— Я отчетливо вижу линию, ограничивающую мои познания. И не желаю стоять на голове. Я могу выполнять только простые упражнения, — ответил Вальдемар Штрунк.

— Такие меловые линии в мозгу легко могут смазаться, — сказал Георг Лауффер.

— Я носил в себе страх: что дочь однажды тоже погибнет, — сказал Вальдемар Штрунк.

— Сомнительное признание, — заметил Георг Лауффер.

— Но годы, так или иначе, проходили. Не знаю, увеличивался мой страх или уменьшался. Он был заперт где-то внутри. И в один прекрасный день снова объявился — в качестве искушения. Страх играл со мной, словно кот с мышью. Так и получилось, что я стал обдумывать возможность брать девочку с собой в плавания. Чем это закончилось, вы знаете, — сказал Вальдемар Штрунк.

— Прошу вас, еще несколько фраз… — настаивал Георг Лауффер. — Вы, значит, что-то обдумывали. Но как дело дошло до исполнения? И почему — только несколько недель назад? Что послужило толчком? Пролетело ведь сколько-то лет. Ваша дочь стала взрослой девушкой. Нашла себе возлюбленного.

— Наверное, эта ее дружба все и решила, — сказал Вальдемар Штрунк. — Отцы не доверяют молодым людям, которые становятся возлюбленными их дочерей. Я не имел возможности постоянно наблюдать за обрученными. Эллена обращала внимание только на приятные или исполненные страсти слова своего друга — и не на какие другие… Рейс парусника был рассчитан на полгода.

— Можно сказать, Провидение в данном случае воспользовалось потоками биологических закономерностей, — вставил Георг Лауффер.

— Я попросил владельца судна, чтобы он позволил мне взять с собой Эллену, — продолжил Вальдемар Штрунк. — И он сразу согласился.