«Т. К. Очень такое спокойное. Спокойное состояние. Не то чтобы сонное. Ничего подобного. Он даже пробовал писать в этом состоянии.

Л. П. Вы не читали?

Т. К. Нет, он мне не давал. Или скрывал, или думал, что я дура такая и в литературе ничего не понимаю. Знаю только, что женщина и змея какая-то там… Мы вот когда в отпуске были, в кино видели, там женщина что-то по канату ходила…»

«Женщина и змея какая-то там…» Не Киру ли имел в виду Булгаков — ту, что была так далеко от него, так недоступна, так желанна? Ту, что стала главной причиной его пагубного пристрастия к морфию и, возможно, кокаину. Поэтому и «змея»…

Еще один фрагмент из рассказов первой жены:

«Л. П. Ездили куда-нибудь из Вязьмы?

Т. К. …Только вот в Москву насчет демобилизации ездил… [из примечания Л. Паршина: в декабре]. У него там бумажник украли.

Л. П. Много денег пропало?

Т. К. Четыреста рублей. Он зарплату получил. Приехал без копейки денег…»

«Насчет демобилизации ездил». Почему именно в декабре? А что, если пытался увидеться с Кирой Алексеевной и сделать ей подарок в день рождения — 20 декабря? Даже не просто в день рождения, а к юбилею, круглой дате! Вот потому-то и потратиться пришлось.

И кстати, какая может быть «демобилизация» в декабре 1917 года, если прежней власти нет, а новая еще никого мобилизовать так и не успела? Да, похоже, что Лаппа знала или догадывалась о существования К. Но какая женщина на ее месте в этом бы призналась?

А дальше — хорошо известные всем строки из рассказа «Морфий»:

«Анна К. стала моей тайной женой. Иначе быть не могло никак. Мы заключены на необитаемый остров».

Да, да! Именно остров! Там, в наркотических грезах были только он и она. На смену ненавистной яви приходила иллюзия сбывшейся мечты.

Однако обманывать себя бесконечно невозможно. Рано или поздно приходит понимание того, что прошлое уж не вернуть. И даже морфий не поможет. По счастью, Булгакову удалось избавиться от морфинизма, но воспоминания о К. продолжали терзать душу, следуя за ним неотступно, словно какой-то рок, словно наказание за совершенную ошибку. Ведь можно было сделать все иначе, но…

И в завершение — еще несколько строк из этого рассказа:

«Анна К. умерла в 1922 г. от сыпного тифа, на том же участке, где работала. Амнерис — первая жена Полякова — за границей. И не вернется».

В сущности, сам Булгаков предлагает нам выстроить этот ряд — К., Анна К., Анна Кирилловна и Кира Алексеевна. Стоит обратить внимание и на совпадение инициалов, если переставить «А» и «К». Да, видимо, еще сохранялась слабая надежда — вдруг прочитает и поймет.

Пожалуй, из приведенных выше строк следует сделать и такой вывод. К 1922 году воспоминания о Кире Алексеевне уже перестали тревожить Михаила Афанасьевича. Во всяком случае, он уже не так болезненно переживал разлуку. О том, что княгиня уехала в Европу, я уже писал. Вероятно, только в 1922 году Булгаков обнаружил, что ее уж нет, что для него она, по сути, умерла. Неоспоримо лишь то, что Кира Алексеевна в Россию никогда не возвращалась.

Душевное состояние Булгакова в 1916–1917 годах и несколько позже, как мы убедились, объяснимо. Можно понять и его наивное желание стать певцом, появившееся в 1909 году, — использовать вокальное мастерство как способ покорить сердце любимой женщины. А что же Кира Алексеевна? Что было с ней в 1908–1909 годах? На этот вопрос ответить могли бы ее письма — те, что писала она своей подруге, смею думать, в то время самой близкой из всех, княжне Анжелике Михайловне Гирей. Увы, о том, что было в письмах Киры Алексеевны, мы вряд ли когда-нибудь узнаем. Но вот что написала ей княжна в ответ:

«Милая моя Кира! Твое письмо меня очень и очень огорчило. Даже испугало. Таким унынием, отчаянием веет от него, что просто холодно на душе… Друг мой милый, не падай духом, возьми себя в руки и мужественно борись с горем, если таковое тебя гнетет. Жизнь мало к кому обращалась хорошей и светлой стороной, и поверь мне, у каждого есть свое горе, важно только не опускать крыльев. Тяжелее всего жить без надежды в будущее, а у тебя есть вера в то, что горе минует, значит, временные горести можно и должно перенести бодро. Малодушие и уныние есть грех, с которым нельзя не бороться, а в твои года, когда жизнь с ее горестями только начинается, негоже складывать оружие, хотя бы ради того, что в этом падении воли и духа очень меняется душа и все радости жизни пройдут мимо тебя и лучшие твои годы будут прожиты бесполезно, т. к. ни душа, ни ум, ни сердце не могут развиваться в том подавленном состоянии, в котором ты находишься…»

Можно представить себе, каким отчаянием и болью было проникнуто письмо Киры, если, прочитав его, подруга испугалась. Но как видим, даже она не знает, даже представить себе не может, в чем причина этого горя, этого страшного отчаяния. Если бы все было связано только с тем, что происходило в семье, не было бы никакого смысла скрывать. Нет, видимо, тут было что-то личное, сокровенное, о чем Кира не решалась рассказать даже самой близкой своей подруге, которая понимала ее, как никто другой:

«Они все не знают твоей души…»

Так пишет Анжелика. Но вот следует неожиданный вопрос:

«Почему ты надумала ехать в Москву? И будет ли тебе это приятно?»

А следом княжна приводит слова Алексея Сергеевича Блохина, обращенные к ней:

«Интересно было бы прочесть письма Киры к Вам, очевидно, она с Вами откровеннее и Вы ближе к правде».

А нам-то как было бы интересно! Прочесть для того только, чтобы понять. Увы, даже княжна не знает правды и только делает вывод, что «отец твой не особенно верит в то, что ты в Петербург последуешь».

Не в Петербург… А может быть, и не в Москву?

Вполне возможно, что угнетенное состояние Киры Алексеевны связано и с тем, что ей пришлось ухаживать за рано постаревшими родителями. Особенно плоха была ее мать, судя по всему страдавшая нервным расстройством. Об этом пишет брат Георгий:

«Поверь, хоть ты и сожалеешь о неисполнении твоих желаний, что ты тогда своими поступками внесла слишком большую тревогу в любящих тебя людей и то неподдельное огорчение нашего папы не имело бы границ, если бы ты ушла из семьи, т. к. я вижу и глубоко чувствую, что по временам папа выбивается из сил, дабы удовлетворить желания больной мамы… Понимая тебя всей душой, я все же должен признать нужным, что для нас (!) известные компромиссы со своими желаниями необходимы для устоя той же семьи и спокойствия окружающих, которое иногда бывает нужнее собственного… Я собственным опытом знаю, что все те жизненные вопросы и весь ход самостоятельного существования, которого ты так хотела, по временам становится так противен и тяжел, что и мужская сила не выдерживает…»

Брат лезет вон из кожи, пытаясь удержать Киру в семье, убедить в том, что нужно забыть о самой себе, ради блага семьи распроститься с надеждами на личное счастье. Каково было весьма привлекательной девушке в цветущем возрасте — ей шел двадцать второй год — сознавать, что радости бытия не для нее, что вынуждена она запереть себя в четырех стенах, ухаживая за родителями, а в это время жизнь в окружающем мире бьет ключом.