— Не верили мы с тобой, старый, да все, как в книге древней писано, одно к одному. И зеркало затребовала, и пять черных прядей у Эллочки обнаружила. Неужто все, конец пришел нам? Приберет к рукам тьма беспросветная девочку, погубит сердце золотое и станет мрачной непроходимой чащобой светлый Вечный лес, ручьи болотами, а мы нечистью морочной злобной.

— Как же так, — всполошился лешак. — Что же делать? Может, зеркало-то разбить? Али на поклон к старейшинам за крыльями идти?

— Не отдадут, окаянные, — всхлипнула-скрипнула Чомора. — Им дела нет до нашего горя. Решили, как отрезали! А и наплевать им было, что деточка без отца-матери сколько годков росла, одна-одинешенька премудрости жизни познавала. Мне ли было за сердцем золотца приглядывать? Да и куда мне, али я мать ей! И откель занесло его в лес наш, окаянного ирода!

Тут Чомора заскрипела, как дверь несмазанная, крючковатым носом засопела. Дубовод торопливо прикрыл хранительницу спиной своей широкой от любопытных глаз феев, что закончили украшать единорогов и теперь искали, какую еще веселость совершить. И уже поглядывали в сторону своего наставника и королевской домоправительницы, прикидывая шалость безобидную.

— Ну будет тебе, Чома, будет! — не любил женских слез старый леший, не терпел.

Коли девица, заблудившаяся в лесу, подвывать начинала от страха, Дубовод злился, ветками деревьев за подол крикунью хватал, волосы за сучки зацеплял, лишь бы побыстрей слезы выплакала да замолчала. Но ревели обычно нерадивые да неумные. Кто поумнее, да старших слушал, те знали, как от лешачьего наваждения избавиться. Чего уж проще: сняла одежу да наизнанку вывернула, глаза лешаку отвела и вся недолга.

— А все ты, старый дурень! — вскинулась вдруг Чомора, вытирая платочком нос. — Это ты ирода привел окаянного на погибель нам! — и покатились слезы-росинки из глаз-омутов старой хранительницы по глубоким морщинам.

— Да я что… Да кто знал… — забормотал Дубовод, так никому и не сказавший, что внучку любимую послушал тогда, да и заманил красавчика-принца.

— А ведь Эллочка тогда только в пору взросления входить начала. И пяти весен не прошло как источник заискрился в сердечке ее. Знамо дело, дитя невинное, любви истиной неведавшее да не видевшее, всякий хмырь облапошить мог.

— Ну будет тебе, Чома, выкрутимся, не впервой, — пробасил, успокаивая подругу, лешак. — От Соловья избавились, и на морок ледяной управу найдем.

И охнул, получив ощутимый удар в грудь.

— Избавились… Да лучше б Соловей у Горы сидел… — в сердцах буркнула Чомора, успокаиваясь. — Ладно, слезами роднику не поможешь. Надо бы к Берендеевне наведаться, может она что подскажет. Все ж таки в двух мирах живет: и в живом, в мертвом. Глядишь, и научит, как от морока Эллочку спасти.

— На том и порешим, — протягивая хранительнице сухой платок, покивал Дубовод.

Они еще постояли чуток, обговаривая, где и как вечером встретятся. И разошлись по своим охранительным делам. Дубовод пошел расшалившихся фей угоманивать. Чомора отправилась на кухню разгон устраивать да опосля апартаменты проверить: все ли прибрали, проветрили, цветов ли живых новых в спальню Эллочки принесли ли.

Позже сидела в кресле в своей каморке хранительница и почту королевскую разбирала: в одну кучку ненужный хлам со всякими кричалками-зазывалками. «Ишь ты, чего удумали: крем молодильный из слез русалочьих! Вот ведь бездари! Да после такого кремушка и про молодость-красоту не вспомнишь, за русалкой в омут нырнешь без памяти».

«Эх, и ведь на танцы не поедет, сердечная, откажется, — вертя в сучках приглашение от Полоза, золотом писанное, размышляла Чомора. — А ведь складно-то как: змей мудрый, человечьих царьков не позовет к младшенькой своей праправнучке на Первый бал. Все свои будут, тут бы Эллочка и приглядела кого, отвлеклась от мыслей мрачных, — призадумалась старая нянька да и отложила письмецо в другую сторону, где важные документы лежали. — Ну а что, а вдруг», — мелькнула хитрая мыслишка.

Перебрав почту, сложила обе стопочки в разные шкатулочки и отставила до вечера. Важного-срочного ничего не прислали, потому за ужином Амбрелле можно показать. Ненужные зазывалки выкинула в ведерко: хвостатые потом придут, к себе утащат. Любили лесные мыши запах бумаги и яркие краски на ней. Столько поделок бумажных зимними вечерами создавали в семействах: изящные шкатулки, звенящие занавеси, короба для одежды, всего и не упомнишь, а по весне людям продавали. Купцы человечьи из соседних царств-государств к празднику Солнца в немалых количествах съезжались, чтобы прикупит да перепродать потом у себя.

Мысли разнообразные хозяйственные и пустотелые крутились в голове Чоморы, загоняя страхи поглубже. Впервые хранительница не знала, что делать и от кого помощи ждать. Ни мать ее, ни прабабка не сталкивались с такой напастью. Да и в летописях фейских не встретилось ни строчки про несчастную любовь феи к человечку и про ее разрушительные последствия.

Чомора поднялась и подошла к комоду в самом дальнем углу комнаты. Задумалась на мгновение, кивнула сама себе и открыла верхний ящик. Порылась нетерпеливо, разыскивая потрепанную записную книжицу. Когда нашла, аккуратно разгладила обложку и вернулась за письменный стол. Достала чистых листов лилейника, взяла заостренную палочку и стала писать записку подруге своей старинной Яге Берендеевне Бабкиной.

Вспомнив подружку, Чомора расплылась в довольной улыбке: «Яга она и есть… Баба Яга, — фыркнула про себя, припомнив, какое прозвище придумали ученицы в лесной школе чар и магии Ягуше, чтоб на место зазнайку поставить.

Как же, как же, самого царя Берендея дочка за одной партой с простыми хранителями учиться будет. Потом, конечно, дружба наладилась, да имечко так и осталось. Еще и в мир ушло. Так и звали ее людишки бабой Ягой с давних пор и по сей день.

Записочка написана, ворон вызван и отправлен к Яге. Осталось только дождаться ответа от Берендеевны и в гости отправится с надеждой на помощь. Чомора тяжело поднялась, опираясь на столешницу обеими руками. И отправилась на кухню с очередной проверкой: все ли к ужину готово да какие сладости Эллочке наготовили. Может, захочет чего, деточка, а то с лица спала страшно, так и до кикиморы дохудеется.

Над Вечным лесом сгущались тучи грозовые темные, со стороны северной заходили, к границе подбираясь. На окраинах уже пахло грозой. Три охранные сосны верхушки склоняли от ветра, а осинки и вовсе от страха тряслись. Где-то далеко грянул гром, полыхнула молния, отражаясь в зеркалах туч. Что-то несли они в себе нехорошее, бездушное. Но никто пока о том не ведал.

Словно сквозь туман пробивались к Амбрелле слова старой няньки, но отвечать не хотелось. Да и отвечать нечего. Отправила на помощь лесу сорокопутов и дубынь, и снова замерла, сидя в кресле возле окна, равнодушно наблюдая, как текут по небу облака белые, перистые. Не понимала королева, что с ней происходит. Вроде и любви к бывшему мужу в сердце более нет. Да вот, поди ж, ты, задела-зацепила её женитьба Ждана до самой сердцевины души.