другим до самозабвения – чтобы затем возвратиться к себе с памятью о бытийственной встрече: таков элементарный акт гуманитарного познания, принцип науки о духе, – если угодно, событийный атом бесконечного диалога. С Бердяевым возможен такой диалог, и он всегда будет новым, свежим. Экзистенциальная философия Бердяева никогда не превратится в реликт, не станет предметом для гуманитарной палеонтологии. Мысль Бердяева навсегда удерживает в себе жизнь и дух.

Философское точнейшее слово на глазах у читателя рождается из бердяевского опыта – живой интуиции бытия. Бердяев – философ прав, его философия истинна – истинна в смысле ее адекватности личности Бердяева. По своему происхождению бердяевское учение о свободном человеке – творце – это самопознание, и ничем другим Бердяев никогда не занимался. Самопознание – это не только название его итогового труда, это его философский метод. Бердяев смотрит в темную глубину собственного «я» и пытается воспринять черты своего «внутреннего человека». Это возможно, согласно антропологическому мифу Бердяева, лишь с помощью внутреннего духовного света. «Я должен быть Солнцем!» – как заклинание повторял Бердяев строчку своего любимого мистического поэта XVII в. Ангелуса Силезиуса[104]. И это было не только мечтой – Бердяев опирался на свои переживания мистического света, открывающие ему разного рода бытийственные смыслы. Втайне, вероятно, Бердяев считал себя посвященным, – в эпоху Серебряного века искали посвящений – не только в европейских оккультных кругах, но и среди православных старцев. В «Самопознании» рассказывается о спонтанном «озарении» и переходе Бердяева от подавленности грехом к великому «творческому подъему»: это был жизненный кризис, в котором и зародилась самобытная бердяевская философия. «Наиболее важные для меня мысли приходят мне в голову, как блеск молнии, как лучи внутреннего света»[105]: Бердяев бы мистиком от природы, это не надуманная роль. Здесь его дар сопоставим только с гениальностью Флоренского – гениальностью иного, пассивно – созерцательного типа.

Бердяев верил в средневековое учение о человеке как микрокосме, изоморфном макрокосму – Вселенной. Он стремился, в духе этого учения, философствовать в качестве микрокосма. И это ему удавалось именно в опыте самопознания: Бердяев умел, говоря о себе, раскрывать дух эпохи. Он отнюдь не вульгарный эгоцентрик: ему принадлежат великолепные адекватные портреты современников – Мережковского, Гиппиус, Вяч. Иванова, Флоренского, Андрея Белого и многих прочих. Он страстно желал общения, но как правило рвал с людьми, которые не выдерживали радикализма бердяевских требований к дружбе. Бердяев – первый и проницательнейший историк русской философии и литературовед – герменевтик. У него был редкий дар духовного исследователя – способность почти одновременно созерцать духовный предмет и активно реагировать на него. Проповедник и «пророк», Бердяев выдвигал императив творчества и провозглашал наступление творческой эпохи. Но, думаю, мы должны у него учиться не творчеству, а самопознанию, он был гением гуманитарного исследования и самопознания. О том, что творчество – это весьма загадочная, очень личностна я бердяевская категория, речь у меня пойдет позднее. Сейчас же мне хотелось бы еще задержаться на самой общей оценке феномена Бердяева.

Воззрение Бердяева страшно уязвимо для традиционной критики, и мне, как человеку, сознательно избравшему жизнь в традиции православия, придется в дальнейшем указывать на коробящие меня моменты в бердяевском феномене. Однако начну я с апологии Бердяева перед лицом двух его критиков, людей, мною в высшей степени уважаемых и любимых, которые не грубо, но вполне однозначно обвинили Бердяева в сатанизме. Первый из них – С. Н. Булгаков как автор книги «Свет невечерний» (1911 – 1916), реагирующий в ней на «Смысл творчества» Бердяева – труд, опубликованный в 1916 г., где Бердяев впервые во весь голос произнес свое философское слово. Может, несколько упрощая, но все же, по – моему, справедливо Булгаков считает «отличительной чертой антропологии Н. А. Бердяева» «имманентное обожествление человека». В самом деле, Бердяев учил о «соизмеримости» Бога и человека, об отсутствии между тварью и Творцом бытийственной пропасти и, фактически, вводил представление о богочеловеческой природе тварных личностей. Согласно же Булгакову, основа тварности это ничто, «подполье». Последнее понятие после Достоевского в контексте русской мысли обрело несколько демонический смысл. У Булгакова «настоящий герой подполья есть сатана», с которым оказывается связанной мистика Бердяева, ориентированная на творчество как экстаз. «В провозглашенным им [Бердяевым] творческом акте, – утверждает Булгаков, – неразличимо сливаются, на наш взгляд, и творческий порыв, и исступление подполья»[106]. Бердяев был готов к подобным обвинениям в демонизме и им навстречу выдвигал ключевое положение своей веры: творческий акт, в котором человек уподобляется Бог у, благодаря этом у истребляет всякий демонизм, любой грех. Так, темное в натуре великого Леонардо сгорало в творческом пламени и не затрагивало его произведений. Но, впрочем, критика бердяевского «богочеловеческого» – прямо скажу, постницшевского христианства с позиций христианства «исторического» попала что называется в десятку. Бердяев признавался, что иногда испытывает панический ужас: а что если правы сторонники «религии послушания», – тогда он погиб. В «Самопознании» Бердяев упоминает оценку «Смысла творчества» Булгаковым, оставляя без комментария этот отзыв. Верность творчеству как новому духовному пути он сохранил до конца.

Второй критик Бердяева, о котором мне хотелось бы здесь говорить, это П. П. Гайденко, блестящий историк европейской философии. В ее книге «Прорыв к трансцендентному» имя Бердяева соседствует с именами Хайдеггера, Ясперса, Гадамера. То, что П. Гайденко ставит Бердяева в ряд ведущих европейских мыслителей, уже говорит о высокой его оценке. Но вот, анализируя бердяевскую метафизику, современная исследовательница указывает на те же самые моменты, которые выявил и Булгаков: на «несотворенную» «люциферическую свободу» – именно на ней Бердяев основал свое философское дело, на его убеждение в «сверхбожественности» человека, – очевидно, тоже люциферическое, также на пафос богоборчества – «прометеизм». Наконец, П. Гайденко заключает о «дурном пути отрицания и разрушения бытия как такового», – пути, открытом и проповедуемом Бердяевым как духовным учителем[107]. С очерком П. Гайденко о Бердяеве, если не считать отдельных положений, не согласиться невозможно. Действительно, Бердяев «отождествляет страсть с духом», по – манихейски оценивает вмешательство сатаны в судьбы мира, готовит «религиозную реформацию»[108]. Однако мне хочется, искренне приняв бердяевский – демонический портрет «кисти» П. Гайденко, пойти дальше – сделать следующий шаг в понимании феномена Бердяева.

Дело в том, что Бердяев лучше всех критиков знал о «прометеизме» своих воззрений, сознательно отвергал святоотеческую мысль, а в конце жизни эпатировал своих оппонентов такого рода признаниями: «Моя революционно – анархическая настроенность хотела бы совершенно опрокинуть этот чуждый мир»[109]. И Бердяев знал, что осужден, согласно церковному учению, в силу своей люциферической тенденции и моментами испытывал ужас адских мук. Опереться при этом он мог только на собственный же тезис о жертве «безопасным положением», об отказе от уверенности в спасении, который должен совершить творческий человек, прокладывающий новые пути. Он считал, что восставший на христианство Ницше погиб, и