мудрая матушка снова лишь пожала плечами и посоветовала безоглядно верить в Божью милость!

Её затуманенный беспечностью взор напугал Шарля больше всего. Неужели теперь всё решать самому? Именно теперь, когда всё лучшее, что случалось с ним в жизни, словно собралось, наконец, в единое целое, но это целое шатко балансирует на тонком шпиле среди враждебного моря! Одного неверного движения хватит, чтобы не подняться больше никогда. И всё! Европа скажет: «Господь отвратил от него лик свой», а самому Шарлю останется только гадать, за какой грех это с ним приключилось?

– Божья милость? – переспросил он, подавшись к матушке через стол. – А не вы ли, мадам, уверяли меня в том, что Господь был милостив ко мне всегда, и те испытания, что Он посылал, тоже были милостью, но тайный смысл этих милостей смертным умом не постичь?

– Что вы хотите этим сказать, Шарль?

– Только то, что увязнуть в осаде под каким-нибудь Осером, или под Труа тоже может оказаться непостижимой Господней милостью! И, может быть, он снова решит меня испытать, подарив следующую победу пусть не англичанам, но, скажем, Филиппу Бургундскому! Что вы так смотрите, матушка? Вы недовольны? Считаете, что я богохульствую? Но вот сидит сир Аркур, давайте спросим его, так ли уж я неправ, сомневаясь в своей способности постичь Господень замысел? Ответьте нам, ваше преподобие, что вы обо всём этом думаете?!

Кристоф Аркур, епископ Шартра важно раздул щёки.

До сих пор к нему редко обращались за советом. В придворной братии епископ был тем, что называется «ни то, ни сё» – достаточно родовитый, слишком осторожный и не слишком амбициозный, чтобы прибегать к помощи интриг. Месяц назад, после окончания процесса по признанию Жанны Божьей посланницей, он остался в числе воздержавшихся и по сей день достаточно открыто сомневался в природе тех якобы небесных голосов, о которых было заявлено. «Я не говорю, что нашего короля обманывают, но, возможно, Дева обманулась сама», – говорил он, играя интонациями так, чтобы не было понятно осуждает ли, или по-отечески сожалеет. Но в глубине души епископ осуждал. Сам не мог понять, почему вдруг, но никак не верилось, что Господь со всем его могуществом явил себя вот так запросто обычной крестьянке! И явил не ради религиозного экстаза или какой-нибудь мелочи, вроде священного камня или святого источника, а ради дела, касающегося короны! Поэтому теперь, когда дофин к нему обратился, сир Аркур поспешил воспользоваться случаем, чтобы разъяснить на фоне королевских сомнений и свои собственные.

– С полным основанием могу сказать, что изо всех присутствующих здесь, ваше величество единственный, к кому милость и воля Господа нашего могут быть обращены непосредственно. Но вы правы – как была права и её светлость – говоря, что особо любимых своих чад Всевышний испытывает строже других. Строже и мудрее. Ибо для простого смертного всякие невзгоды и болезни уже есть испытание, тогда как своему помазаннику Господь может послать в искушение и благость. Чудесное везение, небывалая удачливость, даже приход нашей Девы – всё можно считать испытанием Господним.

Герцогиня Анжуйская громко фыркнула, и епископ притих. Но гневный взгляд, брошенный Шарлем на матушку, не дал ему потерять самообладание. Трудно сказать, догадался ли сир Аркур, что дофин панически боится открытой войны, или просто чутьём искушённого царедворца понял его потребность в сомнениях, но, когда он заговорил снова, в тоне епископа уже звучала свойственная священнослужителям назидательность.

– Безоглядная вера в Божью милость – не то же самое, что вера в Него самого, мадам. Милость и немилость Господа – понятия, определяемые людьми. Но кто поручится за верность определений? Сомнения его величества понятны и правомочны. И я бы назвал их более уважительными по сравнению с уверенностью кого бы то ни было в том, что Господь его любит.

– Так что вы предлагаете предпринять? – не повышая голоса, спросила со своего места герцогиня.

– Его величество не спрашивал моего совета относительно действий, – смиренно опустил глаза сир Аркур.

– А если бы спросил?

Вместо ответа епископ пожал плечами, словно говоря: пускай он сам спросит, и тогда я скажу. Но Шарлю вполне хватило того, что уже было сказано.

– О действиях, матушка, советы мне будут давать мои командиры, – заметил он, уже не так нервно, как говорил в начале Совета. – Если они скажут, что вероятность потерпеть очередное поражение высока, с походом на Реймс и с коронацией придётся подождать.

* * *

Ранним утром 13 мая по цветущим предместьям Лоша проехала группа всадников, за которыми плёлся пеший отряд.

Их нисколько не волновали ароматы весенних садов, неугомонный птичий щебет и молодо зеленеющая долина. Усталые солдаты и несколько рыцарей шли и ехали понуро, везя на плечах тяжкий груз стыда.

Отступившая из-под Орлеана армия Саффолка окопалась в Менге, на южном берегу Луары, за хорошо укреплёнными предместьями и крепостью Жаржо. И Бастард, уязвлённый до глубины души тем, что мальчишка-паж всего лишь ряженый Девой смог прогнать целую армию, решил доказать, что и сам чего-то стоит, а заодно дать возможность своим воинам заслужить победу самостоятельно, чтобы лавровый венец победителя не выглядел вяло, как снятый после триумфа с головы Жанны, и чтобы не точили его черви разговоров о колдовстве.

Дева как раз убыла в Тур с частью командиров и их отрядов, но в Орлеане ещё оставались маршал Сен-Север и Потон де Ксентрайль – боевой капитан, не боявшийся ничего! Им достаточно было только намекнуть о походе на Жаржо, и, чёрт его раздери совсем, если в глазах их Бастард не увидел отражение собственных мыслей! Они ведь тоже не чувствуют себя до конца победителями!

А потом… Потом…

Потом они просто не рассчитали. Да и празднества эти… Орлеан пировал все последние дни, а ещё переход после того, как расслабились…

Короче, все устали! И, говоря по совести, нельзя было атаковать Жаржо столь малыми силами, надеясь только на то, что английское воинство пало духом. Единственное, в чём расчёт оправдался, так это в том, что их не стали преследовать и не разгромили окончательно. Но даже захлебнувшаяся атака и последующее отступление жгли стыдом.

Никто никого не корил. Долгая дорога располагает к разговорам, и всё, что можно было сказать о неудавшейся кампании, было переговорено. Однако, командующий чувствовал: главное, что засело у всех в головах, так и не было произнесено. Но произнести это кому-то было нужно, иначе недоговорённость, да ещё усиленная стыдом и ложной гордыней, заведёт их Бог знает куда.

– Не хотелось бы в этом признаваться, – прокашлявшись начал Бастард, – но, полагаю, никто не станет возражать, если