разошедшуюся группу никак не получалось.

– Я пересдала гражданку, мне можно выбирать?

– А я уже работаю, я могу по месту работы проходить?

– А мне папа обещал оформить, у нас вроде бы есть с ними договор…

– А я… а я…

– Не усердствуй, Глебец, попка треснет, – метнула парфянскую стрелу недавно отвергнутая старостой Надя Малинина. – Видишь, всем безумно интересно. Чай, без тебя как-нибудь разберемся.

Глеб еще пару раз попытался перекричать однокашников и махнул пухлой ладонью: мол, пусть их.

Списки появились через неделю. Дождавшись, пока схлынет толпа, Нина подошла к стенду, увидела заветное слово «комитет» и разве что в ладоши не захлопала.

– Везучка! Сука Глебец!

Малинина плакала в углу злыми слезами: явно не без участия старосты ее засунули в прокуратуру Дальносельского района. Дорога в один конец – час сорок, если повезет и без пробок.

К первому визиту в Комитет Нина готовилась, как к свадьбе: сходила на маникюр, отпарила деловой костюм и попросила Ленку Симнишкене завить ей волосы. Сама так и не научилась управляться с плойкой – на школьные праздники ее всегда «крутила на железные» бабушка.

Завивка, впрочем, долго не продержалась, да и пиджак успел помяться, пока Нина торчала в коридоре под дверью нужного кабинета.

– Ты кто? Общепомка? – спросил ее парень в полосатом свитере и в очках, похожий на школьного учителя.

– Я на практику.

– В общем, общепомка. Ясно. Заходи, нечего тут сидеть. Он скоро придет.

Звучало обидно. «Общепомка» (как потом выяснилось, уродливое сокращение от «общественной помощницы») напоминала по звучанию «простипому», вкусную сплюснутую рыбу, которую любила бабушка.

Бабушкина подруга, тощая и прокуренная до хрипоты Нелли Ильинична, шутила с порога:

– Я, Лидок, проституточки принесла. Пожарим?

Бабушка закатывала глаза:

– Нелли, что за пошлость! – и бережно принимала из обтянутых лайкой рук остро пахнущий пакет.

В Комитете рыбой не пахло, только табаком, совсем как у бабушки на балконе. Нине почему-то казалось, что все там должно быть особенное, красивое, сияющее, как в американских сериалах, но на деле кабинет, который очкастый следователь делил с ее куратором, оказался маленьким, тесным, заставленным видавшей виды советской мебелью.

Над столом куратора висел распечатанный на принтере портрет Глеба Жеглова с подписью: «Вор должен сидеть в тюрьме… и будет, если я правильно составлю обвинительное заключение».

На подоконнике медленно умирал фикус.

За окном бежали к горизонту железнодорожные рельсы, много-много пар, как бывает на вокзалах.

– Жарко тебе, наверное, – покосился на нее очкастый. – Тебя как зовут? Нина? Ага, как мою бабушку. А меня Коля. Вешай, Нина, куртку в шкаф. Не, не в тот, дальше. Ага. Держи коробку, а то выпадет. Молодец. Хочешь, чаю себе налей. Только с этим, как его… термопотом разбирайся сама, мне некогда. Был же нормальный чайник, нет…

Дверные петли заорали дурниной.

Нина подпрыгнула.

Коля оторвался от бумаг и отсалютовал по-пионерски.

– О, Алексей пришел. Это, Нина, господин Ялов, старший следователь по особо важным делам. Леха, это Нина, общепомка. Не моя, кстати, твоя.

– Вот так уйдешь на час, а тут уже моя завелась. Увлекательно.

– Здравствуйте.

Нина набычилась: терпеть не могла эти «заигрывания без пряников», но взгляд не отвела. «Надо сразу себя поставить», – учила бабушка. Раньше получалось, а в этот раз как-то не очень.

Пришлось признать, что Ялов этот ничего, красивый. Лицо, как у декабриста. Глаза карие, серьезные, но никакой в них собачьей тоски, а с улыбкой так сразу и не разберешься – есть она или нет.

– Салют, – сказал.

Сел за стол и зарылся в документы.

– И он действительно пропитал этой дрянью книгу! Представляешь? Хотел отравить жену, а отравился сам. Борджиа недоделанный! Откуда только эти идеи берутся?! – Коля хлопнул ладонью по стопке документов и вскочил из-за стола.

– Эй, Вогулка, знаешь, откуда идеи берутся? – Ялов повернулся к ней и наклонил голову к плечу.

Нина мигом считала игру. Как понял, что она не тупая, как пробка, ежедневно бомбит вопросами из разных областей и искренне веселится, если она чего-то не знает.

– Во-первых, я не вогулка, а русская. Сами манси, кстати, не очень-то жалуют это название, оно вроде оскорбления. Меня зовут Нина, пожалуйста, так меня и называйте.

– А во-вторых? – уголок рта у Ялова чуть дрогнул, обозначая улыбку. Знал, конечно, что она поведется.

– Во-вторых, злодей (прихватила это словечко у Коли) мог взять эту идею из двух книг. Либо «Королева Марго», где короля отравили книгой о соколиной охоте, либо…

– Либо?

– Либо «Имя Розы» Умберто Эко.

– Недурно, – он выглядел удовлетворенным. – Ты перепечатала протокол?

– Почти.

– Когда закончишь, сходи в магазин, будь другом.

– Алексей Дмитриевич, это не входит в мои обязанности.

– Я помню. Это дружеская просьба.

– Нин, прихватишь что-нибудь от головы? Лучше цитрамон, наверное, – включился Коля.

– Тяжко после вчерашнего?

Тонкая улыбка захватывала лицо Ялова, но не делала его мягче, напротив, словно углы проступали из-под кожи.

Яловая кожа – плотная, жесткая, из нее обувь шьют.

Вот и Ялова не сомнешь.

– Да у Гришки зубы режутся, я не сплю совсем, а тут ты еще трындишь постоянно, – не выдержал Коля. – Поезда сегодня туда-сюда, туда-сюда шуруют, как с цепи сорвались.

– Так это… вокзал, – иронично отозвался Ялов. – Знаешь, Вогулка, почему из этого здания не вышел доходный дом?

– Не знаю, – соврала Нина.

Иногда ему нужно было давать фору – ощущение, что он умнее других. Это она усвоила.

– Местоположение неудачное. Вокзал тогда уже был, и жильцам мешали гудки паровозов и шум от извозчичьей биржи на площади. Хозяин разорился.

– Увлекательно, – Нина незаметно перехватила его любимое словцо. – Я в аптеку и в магазин. Вам что принести?

Со временем она выучила, что он любит растворимое картофельное пюре «Роллтон», черный хлеб и плавленый сырок «Дружба».

Нина ездила в Комитет почти каждый день. Сначала – по долгу, потом – из-за Ялова. С ним было сложно, но интересно.

Ялов словно бы родился следователем: мог вытянуть душу из любого и умело пользовался этим – с Ниной тоже. Она начинала рассказывать ему – о себе, о бабушке, о Тамарке, которую едва помнила, и не могла остановиться. Казалось, он слушал невнимательно, думал о своем, отвлекался, но вдруг поворачивался к ней, серьезнел и задавал какой-нибудь короткий вопрос – всегда впопад, в самую точку, в сердце.

Они пили чай с дешевыми конфетами из «Продуктов 24»; курили на балконе – вернее, курил Ялов, а Нина дышала наждачным, не похожим на бабушкин, табаком; работали вместе, синхронно стуча по клавишам. Оставались допоздна, опрокидывали бессчетные кружки дешевого кофе – на стол и в себя, сидели рядом, просматривая документы и видеозаписи. Иногда он наклонялся к ней, сидящей за компьютером, иногда она – к нему. Касаясь его, Нина не смущалась, не отдергивала руку, как бывало прежде с теми, кто ей нравился.

Она рассказала ему про шрам, и он попросил показать. Удивляясь отсутствию у себя всякой неловкости, она закатала пушистый свитер, хлопковую майку из «Белорусского трикотажа», обнажив «лунный ландшафт».

– Больно, наверное, было? – его глаза плеснули внезапным сочувствием.

– Я не помню.

Потом, уже при совершенно других обстоятельствах, темным силуэтом в раме ночного окна, он спрашивал тем же тоном:

– Тебе было больно?

– Нет, – соврала она.

В Староуральске полагалось стыдиться девства.

Элина Наильевна Казанбиева, непосредственная начальница Ялова, возненавидела Нину с ее первых часов в Комитете. Нина тогда не догадывалась об истинных причинах неприязни, списывая все на Элинин дрянной характер. Разъяснилось все потом, позже, когда происходившее между Ниной и Яловым стало невозможно скрывать. Элина Наильевна – высокая, подтянутая, с идеально уложенной шапкой темных волос, поборовшая, казалось, лень, старение, усталость и законы гравитации, влияющие на многострадальные брыли и носогубные складки, была влюблена в Ялова. Оловянный взгляд мгновенно теплел, стоило ей увидеть его, голос из бесполого командирского становился грудным, руки беспокойно пробегали по волосам и атласным лацканам.

Ялов избрал наилучшую из возможных тактик – делать вид, что ничего не замечает.

Казанбиева называла его Алешенькой, а он ее – подчеркнуто – Элиной Наильевной.

Она неожиданно вламывалась к нему в кабинет после окончания рабочего дня, пугая Нину до икоты, и он нехотя отлеплял усталые, с наглецой, глаза