Вновь почувствовать свое тело было сродни еще одному рождению. Теперь он понимал слова, сказанные ему когда-то его боевым товарищем, получившим в одну из командировок пулю в область позвоночника, когда после трех лет всевозможных реабилитаций и десятка операций он все же смог встать и сделать первые шаги.

– Каракал, – сказал он тогда, обращаясь к другу по его отрядному позывному, – ты даже не представляешь, как это – снова стоять. Стоять и чувствовать вес своего тела. Чувствовать под ступнями землю, а не сиденье инвалидной коляски под задницей.

Теперь он это представлял. Лежа на спине с раскинутыми в сторону руками, он радовался теплым солнечным лучам, изредка пробивающимся сквозь кроны лесных гигантов. Срывал сочную траву, слыша обиженный треск стебельков. Шевелил пальцами на ногах, прогоняя заинтересовавшихся ими насекомых. Дышал полной грудью, с удовольствием сознавая, что не чувствует запахов, присущих технологическому миру. Даже в тайге, куда они с отцом ходили, пока он рос и потом, когда он приезжал в короткие побывки, не так пахло.

«Отец, мама, младший брат».

Образы, необычайно яркие, словно живые, пришли так неожиданно, что он на несколько секунд задержал дыхание, боясь спугнуть кусочек всплывших воспоминаний.

Матвей вдруг явственно понял, что больше не увидит их никогда. Что эта прогулка в иной мир (или родной, если верить Гласу), спасшая ему жизнь, была дорогой в один конец. Ну что ж, он давно научился с достоинством принимать все удары судьбы. У родителей есть еще Ванюшка, который, несмотря на все уверения врачей, даже вопреки им, все же появился на свет. А Матвей их будет помнить. Помнить и любить.

Отгоняя от себя не совсем радужные мысли, парень рывком вскочил на ноги и… брякнулся обратно – это тело было не его. Вернее тело-то как раз принадлежало ему, но он никогда не чувствовал в нем столько энергии. Он сейчас, наверное, смог бы завязать в узел ствол танковой пушки. По крайней мере, ему так казалось.

– Или в этом мире притяжение меньше, или это способности моего Соратника, вернее, мои способности, но полученные благодаря ему, – пробормотал молодой человек. – Если первое – нужно заново учиться двигаться. Если последнее, то где ж ты был раньше, дружище? Поотрывали бы тем отморозкам головы и сказали бы, что так и было.

А в следующую секунду он почувствовал, как будто кто-то внутри виновато пожимает плечами. По крайней мере, именно так ему показалось.

– Я сейчас, наверное, действительно похож на сумасшедшего, но если я не скажу то, что должен сказать, то даже не представляю, как мы будем с тобой уживаться. Это я тебе говорю, слышишь? – постучал костяшками пальцев себе по макушке Матвей. – Я лучше разобью свою голову о первый попавшийся булыжник, чем позволю манипулировать собой. Ты понял? Защищай, помогай, подсказывай, советуй. В критических ситуациях, как, например, было с паровозом, бери наши ноги в наши же руки и выноси, родимый, обоих. Но предупреждай. Иначе мы расстанемся навсегда самым кардинальным способом. Если ты сидишь в моей голове и имеешь доступ к моим мыслям, то должен понять, что я не блефую и способен на самые безумные поступки, – он замолчал и прислушался к себе. – Вот ёкарный бабай, я действительно становлюсь дебилом – говорю сам с собой.

Но вдруг почувствовал какие-то отголоски эмоций, больше всего похожие на эмоции обиженного ребенка, когда у того загибается и начинает дрожать нижняя губа, собираются на маленьком лобике морщинки, взлетают вверх брови, опускаются уголки глаз, и из них вот-вот польются слезы.

– Эй-эй, – потряс он головой, словно собираясь взболтать ее содержимое. – Ты эту хрень бросай. Я до конца досмотрел и «Белый Бим, черное ухо» и «Хатико» и не только не плакал, даже взгрустнулось совсем чуть-чуть. Меня ни одна из моих женщин не смогла взять на слезу, так что меня этим не проймешь. Вот и хорошо, – почувствовав, что обиженные нотки из эмоций исчезают, проговорил он. – Если мы действительно вместе до конца этой жизни, давай проживем ее так, чтобы наше существование надолго запомнил этот мир. Лучше ярко гореть, чем тлеть и дымить. Я помню, так говорил мой батя. И не важно, сколько нам местные кукушки лет накукуют. Согласен?

В ответ пришло приятное тепло, окутавшее тело, чувство поддержки и полное одобрение его мыслям.

– Вот и ладушки, – улыбнулся Матвей, но вдруг его лицо превратилось в брезгливую маску. – Я не понял – это от меня так воняет? – поморщился он, когда понял, что к лесной свежести примешивается запах потного, давно немытого тела.

Сложив ладони лодочкой, он выдохнул в них и тут же втянул ноздрями воздух.

– Фууу, – протянул вслух. – Тут никакой дирол с колгейтом не помогут. По крайней мере, не за один раз. Нужна река. Стоп, Матюха. Тпрру, Зорька, вернее стоять, Гнедко, – тут же осадил он себя, резко сел, скрестив ноги, и задумался.

«Так, что мы имеем. Да ни хрена мы не имеем. Языка не знаю, обычаев тоже. Ничего не знаю. Может, здесь и рабство есть? Вот что-то мне говорит, что есть. Никакой родовой памяти я не чувствую, зато ощущаю направление, о котором говорил Глас: на местный юг.

И опять стоп. Жить тебе, Матвей, здесь долго, точнее всегда, может, даже счастливо (чем черт не шутит), так что сразу отвыкай от мысли, что ты здесь чужак – может выйти боком. Помни слова Гласа о том, что вести себя нужно, как на территории врага. Вот здесь я с ним полностью согласен. Кстати, и дальше притворяться умалишенным не такая уж и плохая идея. То, что голый – ерунда. Мне стесняться нечего и некого. Самая лучшая отмазка, которую я в том мире просто ненавидел: «Меня тут никто не знает». Если не знает, значит, в животное надо превращаться? Но в данном случае извините, люди местные, того требует конспирация, так сказать. А я потом бабушку через дорогу переведу, чтоб уравновесить свои деяния добрым поступком.

Так, Остапа понесло – это нервное. Наверняка. На чем я остановился? Точно, я никого не знаю, меня тоже. Под открытым небом пока тепло. А там будем посмотреть. Главное сейчас – первых аборигенов этого мира встретить».

– Держись, Абидалия, – распрямляясь пружиной и подлетая над зеленым ковром травы на пару-тройку метров, воскликнул Матвей. – О, я уже знаю название этого мира и его самого большого материка. Держись, Абидалия, северный немытый варвар, в прямом смысле этого слова. Злобный русский медведь вырвался из клетки. Это вам не какой-то там приам. Это будет посильнее, чем Фауст Гете, мак-каламак[1].

Пружинисто приземлившись на ноги, парень взглянул на верхушки деревьев, прислушался к шуму ветра в их кронах, принюхался к лёгкому ветерку и, долго не раздумывая, легкой, немного дезориентированной, дерганой походкой (не привык еще полностью к своему телу и его возможностям в новом мире), направился в сторону, где увидел стайку птиц, кружащих над одним и тем же местом.

– Ну, а что, – словно радуясь, что может не только мыслить, но и говорить, бормотал он себе под нос. – Если я считаю себя русским, а не каким-то там приамом – что в этом такого? Тот же грузинский князь Багратион, будучи при смерти, говорил своему племяннику: «Я оставляю тебе в наследство самое дорогое, что есть у меня – быть русским». За точность цитаты отвечать не берусь, возможно даже, что вся эта история была выдумана идеологами того времени. Но вот верить в это хочется. И это не пафос и не квасной патриотизм, как сейчас бы сказал какой-нибудь дерьмократ или либераст. Социум в любом случае накладывает свой отпечаток на человека, который в нем воспитывался. Вырос бы я в Северной Корее – махал бы портретами Ким Чен Ына, Ким Ир Сена и других Кимов на очередной демонстрации и свято верил бы в чучхе. Будь моей родиной Европа, возможно, гордо бы поднимал над головой радужный флаг. Не потому, что сам такой, а потому что толерантный, мать ее ети. Тьфу, – смачно сплюнул Матвей. – Как их земля-то носит до сих пор. Ни взять, ни отнять – содомиты, и этим все сказано. А американцы? Да с них пример надо брать: у каждого сарая флагшток с воздетым звездно-полосатым. Правильно Кинчев пел: