– Вчера я звонил твоей матери.

Я подскочила на месте:

– Как тебе такое в голову взбрело?

– Брось, должен же кто-то поставить ее в известность. Я рассказал ей, что ты со мной сделала.

– Я сама должна была с ней поговорить.

– Зачем? Чтобы наврать ей, как врала мне?

Я готова была вспылить, но удержала себя в руках: боялась, что он снова начнет ломать себе кости, чтобы не переломать их мне. Но он лишь улыбнулся и посмотрел на свою руку в гипсе.

– Выходит дело, за руль я сесть не смогу.

– А куда ты собрался?

– На вокзал.

Как выяснилось, моя мать в день Рождества села на поезд – хотя была как никогда нужна дома, где на ней висело столько дел, – и поезд вот-вот прибывал.

Мне хотелось сбежать. Например, в Неаполь. А что, удеру в город матери, пока она не добралась до моего, побуду с Нино, немного успокоюсь. Но я никуда не поехала. Не настолько я изменилась, чтобы, наплевав на приличия, прятаться от людей. «И вообще, что она мне может сделать? – убеждала я себя. – Я взрослая женщина. А может, еще привезет всяких вкусностей, как десять лет назад в Пизу, на Рождество, когда я болела».

Я села за руль и вместе с Пьетро поехала на вокзал встречать мать. Она вышла из поезда, чопорная, в новом пальто, с новой сумкой, в новых сапогах и даже немного припудренная. «Отлично выглядишь, – сказала я ей, – очень элегантно». – «Не твоими стараниями», – отрезала она. Больше она не сказала мне ни слова, зато была очень приветлива с Пьетро. Спросила, что у него с рукой, он сказал, что налетел на дверь. «Налетел, – проворчала она на неуверенном итальянском, – знаю я, кто на тебя налетел».

Дома она оставила свою наигранную сдержанность. Хромая взад-вперед по гостиной, прочитала мне длинную нотацию. Пела дифирамбы моему мужу, бесстыдно преувеличивая его достоинства, и приказывала мне немедленно просить у него прощения. Убедившись, что меня не собьешь, начала сама умолять его простить меня, клялась Пеппе, Джанни и Элизой, что не вернется домой, пока мы не помиримся. Поначалу мне казалось, что она попросту насмехается и надо мной, и над Пьетро. Список его добродетелей был в ее изложении бесконечным, правда, надо признать, что и перечисляя мои, она тоже не поскупилась. Тысячу раз повторила, что мы, такие умные и образованные, созданы друг для друга. Призывала подумать о будущем Деде (ее любимице, – про Эльзу она как будто забыла), ведь девочка все понимает, и нельзя заставлять ее страдать.

Пока она говорила, муж согласно кивал, хотя выражение лица у него было скептическое, как будто он смотрел спектакль, в котором актеры явно пережимают. Она обнимала его, целовала, благодарила за великодушие, перед которым – кричала она мне – я обязана стать на колени. Она толкала нас друг к другу, чтобы мы обнялись и поцеловались. Я сердито уворачивалась, не переставая думать: «Терпеть ее не могу, на дух не переношу! Ну почему в такие минуты, да еще на глазах у Пьетро, я должна расплачиваться за то, что эта женщина меня родила?» И все же я внушала себе, что должна успокоиться: «Она в своем репертуаре, скоро устанет и пойдет спать». Только когда она в тысячный раз попыталась схватить меня и заставить признаться, что я виновата, но больше так не буду, я отскочила в сторону и сказала: «Хватит, мам, это бесполезно. Я не могу больше быть с Пьетро, я люблю другого».

Это была моя ошибка. Я ведь ее знала, она только ждала повода. Все вмиг изменилось: с увещеваниями было покончено. Она влепила мне пощечину и что было мочи заорала: «Заткнись, шлюха, заткнись, заткнись, заткнись!» Она попыталась вцепиться мне в волосы и завопила, что я ей надоела, потому что я ломаю себе жизнь и бегаю за сынком Сарраторе, который еще хуже, намного хуже, чем его поганый папаша. «Раньше я думала, – разорялась она, – что это твоя подруга Лина потащила тебя по дурной дороге, но нет: это ты, ты ее испортила. Без тебя она стала порядочной женщиной. Лучше бы я в детстве тебе ноги переломала! У тебя золотой муж, он сделал из тебя синьору, поселил в прекрасном городе, он тебя любит, подарил тебе двух дочерей, и на кого ты собираешься его поменять, дура? А ну иди сюда, я тебя родила, я и убью!»

Она подскочила ко мне вплотную, и мне показалось, что сейчас она и вправду меня убьет. В тот миг я ощутила всю искренность ее разочарования, всю искренность материнской любви, готовой превратиться в лютую ненависть за то, что я не желала ей подчиняться и делать то, что она считала для меня благом, за то, что я отказывалась от того, чего у нее никогда не было и благодаря чему она считалась самой удачливой матерью в нашем квартале. Она готова была изничтожить меня за то, что я разбрасываюсь доставшимся мне божьим даром. Я оттолкнула ее и закричала еще громче, чем она. Это был инстинктивный жест, но она потеряла равновесие и упала на пол.

Пьетро испугался. На его лице мелькнул страх: у него на глазах его мир столкнулся с моим миром. Он никогда в жизни не видел таких сцен, не слышал таких слов и криков, не представлял себе, что такое бывает. Мать, падая, уронила стул. Из-за больной ноги она никак не могла подняться и беспомощно взмахивала рукой, пытаясь ухватиться за край стола. Но она и не думала сдаваться и продолжала выкрикивать угрозы и оскорбления. Она не замолчала даже после того, как ошеломленный Пьетро протянул ей здоровую руку и помог встать. Сдавленным от бешенства голосом, в котором звучала настоящая боль, задыхаясь, она проговорила: «Ты мне больше не дочь. Он теперь мой сын. Отцу и братьям ты тоже больше не нужна. Пусть сынок Сарраторе заразит тебя гонореей и сифилисом! Боже, чем я так согрешила, что дожила до этого дня! Боже, Боже, я хочу умереть!

Прямо сейчас, на этом самом месте!» Ей было так плохо, что она – невероятно, но правда – громко разрыдалась.

Я ушла в спальню и заперлась на ключ. Я не знала, что делать. Я и представить себе не могла, что разрыв с мужем превратится в такую пытку. Я была напугана и раздавлена. До каких темных глубин я опустилась, если повела себя в точности как моя мать, решившись на физическое насилие? Я успокоилась, лишь когда Пьетро постучал ко мне в дверь и тихо, с неожиданной мягкостью в голосе сказал: «Можешь мне не открывать, не надо. Я должен только сказать, что не хотел этого. Это слишком, даже ты этого не заслуживаешь».

Я надеялась, что мать смягчится, что утром настроение у нее, как обычно, изменится и она тем или иным способом покажет, что любит меня и гордится мной, несмотря ни на что. Но этого не случилось. Я слышала, как они с Пьетро всю ночь болтали. Она льстила ему, злобно повторяла, что я – ее крест, и жаловалась, что со мной никакого терпения не хватит. Чтобы избежать новой ссоры, я слонялась по дому, не вмешиваясь в их тайные совещания, и пыталась читать. Я чувствовала себя несчастной. Мне было стыдно, что я ее толкнула, стыдно за нее и за себя; хотелось попросить у нее прощения, обнять ее, но я боялась, что она поймет меня неправильно и решит, что я сдаюсь. Раз уж она заявила, что это я дурно влияла на Лилу, а не наоборот, значит, ее злость на меня достигла предела. Оправдывая ее, я говорила себе: ее мерило – квартал, а в квартале вся ее жизнь на глазах менялась к лучшему. Она считала, что благодаря Элизе породнилась с Солара; ее сыновья работали на Марчелло, которого она тоже с гордостью причисляла к своей родне; она носила новые наряды – признак внезапно свалившегося на нее благополучия, – и, естественно, в ее глазах Лила выглядела удачливей, чем я, ведь она сотрудничала с Микеле Соларой, жила с Энцо и так разбогатела, что собиралась выкупить родительскую квартиру. Но все эти рассуждения только увеличивали пропасть между нами: мне больше не о чем было с ней говорить.