из мыслей Сары, в гримерку входит миз Розо и просит обсудить будущее. Сара не представляет, как, не считая колдовства собственного предательского разума, эта незваная хиппи-француженка отыскала ее в этом туалете. Миз Розо – новенькая в школе. Больше половины давних учеников и учителей даже не знают, что этот туалет существует. За дверью кабинки миз Розо твердит: «Са-ра? Са-ра?» – коверкая обе «а» на французский манер.

– Сара, ты там? Тебе больно?

– Пожалуйста, уходите! – злобно всхлипывает Сара. Ну почему так трудно добиться сраного одиночества? Вот была бы у нее машина, думает она в миллиардный раз. Заперла бы все двери и просто ехала.

– Сара, я хочу с тобой кое-чем поделиться. Думаю, это тебе поможет. Молодые люди, как ты, чувствуют боль ярче, чем люди немного старше. Я говорю об эмоциональной боли. Твоя боль – больше по длительности и по силе. Ее труднее выносить. Это не метафора. Это факт, физиология. Психология. Твоя эмоциональная чувствительность – она выше, чем у твоих родителей, твоих учителей. Вот почему годы твоей жизни, когда тебе пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, такие трудные, но и такие важные. Вот почему так нужно развивать талант в этом возрасте. Твоя обостренная эмоциональная боль – это дар. Тяжкий дар.

Вопреки себе Сара слушает.

– Хотите сказать, – наконец выдавливает она, – в будущем, когда я стану старше, будет не так больно?

– Да, именно. Но, Сара, я говорю и еще кое-что. Не отворачивайся от боли. Когда ты вырастешь, ты будешь черствее, да. Это и благословение, и проклятье.

Миз Розо не просит, чтобы Сара открыла дверь, и одно это открывает Сару. Они ждут – она не знает сколько, – каждая на своей стороне.

– Спасибо, – шепчет она наконец.

– Можешь не торопиться, – говорит миз Розо, уходя.

С самого начала очевидно, кто – бродвейские штучки, а кто – нет. Те, кто действительно умеет петь, может поддать «шик-блеск»[3], живет ради «единственного ощущения»[4], по большей части привлекли внимание уже в первый день учебы. В дождливые дни такие собираются на обеденный перерыв вокруг пианино в Черном Ящике и поют «Фантастикс». Они приходят в толстовках с «Кошками», купленных на каникулах в Нью-Йорке. Кое-кто, как третьекурсник Чад, – завидно серьезный музыкант и может не только спеть Сондхайма, но и сыграть с листа. Кое-кто, как Эрин О’Лири, не просто поет, но и танцует не хуже Джинджер Роджерс, словно уже свой первый шаг сделал в чечеточных туфлях.

Раньше неспособность Сары стать Эрин О’Лири была поводом для гордости, пусть и шатким. Теперь она злится на свои грубые тяжелые волосы – противоположность одуванчиковому шелку Эрин, на свои широкие бедра – противоположность аккуратным бедрам Эрин, на свои большие неумелые ноги в грязных нетанцевальных балетках – противоположность миниатюрным ножкам Эрин, мелькавшим в балетных па. Сара злится на свой голос: какое-то дрожащее карканье – противоположность «птичьим переливам» Эрин. Так исторически сложилось, что школьники с Театрального, вроде Сары (и Дэвида), которые не умеют петь или танцевать, уединяются с Утой Хаген, Беккетом и Шекспиром. Напоминают себе, что они серьезные артисты театра, что Бродвей – это фарс от начала до конца. И конечно, держат это при себе – из уважения к мистеру Кингсли и неподдельного преклонения перед его музыкальным талантом. Их никогда не смущает собственное высокомерие – по крайней мере, не смущало Сару. Но теперь снова прослушивания, и они вспоминают – кто-то болезненней других, – как их восторгают большие мюзиклы. Дэвид обожает «Иисус Христос – суперзвезда», знает все слова, в одиночестве подпевает альбому, не попадая в ноты. У Сары такие же тайные отношения с «Эвитой». Они серьезные актеры, но насколько было бы лучше, если бы вдобавок они умели петь, если бы могли поражать и умилять своих одноклассников у пианино в дождливые дни? Если бы после мольбы мистера Кингсли могли соизволить сыграть Христа или Эвиту – ради постановки, ведь лучше них не подходит никто?

Но такого тайного таланта у них нет. Они лишний раз напоминают себе – хоть и не между собой, ведь Дэвид и Сара не разговаривают, не представляют, кто из них где сидит в зале, на таком большом расстоянии друг от друга, что видно только темную голову, склонившуюся над книгой, голову далекую, безразличную, ненавистную и совершенно забытую (да и незамеченную), – как нелепы эти «Парни и куколки», как они рады, что не участвуют в пробах, насколько сильнее их увлекают «Конец игры» (Дэвида) или первая сцена «Короля Лира», дальше которой пробраться так и не получилось (Сару). Они не делятся между собой схожими чувствами – для них сходство не имеет значения. Но, конечно, смотрят пробы с душой в пятках, их чуть ли не мутит от опосредованных надежд.

И это, горько думает Сара, практически коронация Эрин О’Лири. Она, конечно же, будет Аделаидой. Для чего символически поет «Плач Аделаиды», и мистер Бартоли – аккомпаниатор из Танцевального отделения, он же музыкальный руководитель, – играет, чуть ли не подскакивая на скамейке, так очевидно ему нравится играть для нее. Многие, многие парни, включая и тех, кто, как Дэвид, петь не умеет, но, в отличие от Дэвида, не стесняется, поют “I got the horse right here”, компенсируя нелепый голос рожами и комичными жестами. Кого-то даже возьмут – на роль игроков на тотализаторе, где не надо петь, но надо быть смешными. Дэвид краснеет от осознания собственной трусости, фальши своей привлекательности для Эрин. Скоро она, как и Сара, увидит, как он отвратителен, если он не покажет себя. Невидящими глазами уставившись в «Конец игры», он клянется себе, что в следующем году будет прослушиваться на мюзикл. На их отделении пробы проходят постоянно – на отчетные спектакли в конце года; на режиссерские задания старшекурсников; на Уличного Шекспира каждый май; на Весеннюю постановку (драма) и, как сейчас, на Осеннюю постановку (мюзикл), – и каждые пробы подтверждают слегка разные, но взаимосвязанные иерархии: чисто социальную – внутри второго курса, где Сара и Дэвид стоят высоко; иерархию Серьезных Актеров, в которой Дэвид только начинает подниматься; иерархию Будущих Взрослых – тех вечных помрежей, чьи умения мистер Браун чует, как их ни прячь (Сара страшится, что это ее участь). Но только осенние прослушивания на мюзикл раскрывают общую иерархию всей школы, ведь только в осеннем мюзикле участвует вся школа. Танцоры с радостью отступают на подчиненную роль кордебалета. Ученики отделения инструментальной музыки проводят свои прослушивания в оркестр. Школьники-актеры часто говорят, что драматическая и музыкальная постановки равны по статусу, но все знают, что это вранье. Главная роль в драме не котируется даже на уровне второго плана в мюзикле. Никто