Едва Бершад вошел в зал, один гвардеец выступил из левой шеренги, оттолкнул драконьера на шаг и грубо обыскал. Хорошо что Бершад не спрятал в рукаве какой-нибудь острый предмет.

– Он безоружен, – объявил гвардеец и посмотрел на Бершада. – И если дерзнет подойти ближе, чем положено, то умрет. – Он перевел взгляд на Денниса.

Паж встал перед Бершадом и повел его за собой через зал.

– Мой государь, – с низким поклоном сказал Деннис. – Позвольте представить вам Безупре… кхм… то есть… Драконьер явился по вашему повелению.

Король Гертцог прекратил жевать и оперся локтями о столешницу. Ладони, сложенные домиком, почти закрыли его лицо. Королевские плечи окутывала медвежья доха, но от короля веяло холодом.

– Долго же ты сюда добирался, изгнанник.

Бершад пересчитал гвардейцев – двадцать пять. Затем проверил, есть ли другие выходы из зала. Таковых не оказалось.

Он пожал плечами:

– Мой осел одряхлел и не может идти целый день. Пришлось останавливаться, чтобы он передохнул.

Король гневно посмотрел на Бершада и вернулся к прерванной трапезе. Оторвав крыло жареной куропатки, Мальграв жадно вгрызся в него. Бершад помнил Гертцога королем-воителем, которому было привычнее в полном доспехе сидеть в седле, а не кутаться в дорогую шубу на троне. Однако годы брали свое. Король стал дряхлым и согбенным, а когда-то был сильным и стройным. Черные волосы поседели и поредели. И все же его тело было словно бы создано для жестокости и насилия. Даже сейчас его плечи были вдвое шире плеч обычного воина.

Король жевал кусок куропатки, тянул время, показывая свою силу.

– Чего ты хочешь, Гертцог? – спросил Бершад.

Деннис ахнул от такой наглости. Бершаду было все равно. Он ненавидел дворцовые ритуалы, когда ему было восемнадцать, а годы, проведенные в изгнании, и вовсе лишили его желания расшаркиваться да раскланиваться, пусть даже и на королевской аудиенции.

Король Гертцог старался не подавать виду, что его задевает подобная бесцеремонность, но лицо его чуть исказилось. Он цыкнул зубом, отшвырнул жареное крылышко и сипло произнес:

– Для тебя есть дело в дальней стороне Терры.

А, значит, еще один дракон. Наверное, какой-то чужеземный правитель упросил Гертцога прислать в его владения прославленного драконьера, а взамен посулил выгодные пошлины на ввозимый товар. Такое случалось и прежде, только Гертцог никогда не требовал личной аудиенции. Это что-то новенькое.

– Где? И какой породы?

Король отхлебнул из глиняного кубка и буркнул, глянув на Денниса:

– Пшел вон.

Паж выбежал из зала, словно Гертцог пригрозил ему арбалетом. Хлопнула дверь.

Король зашелся гулким грудным кашлем, отхлебнул вина, утер губы парчовой салфеткой и бросил ее на недоеденную куропатку.

– И почему ты еще жив?

Бершад пожал плечами:

– Оказывается, убивать драконов не так трудно, как говорят.

– В этом разговоре шуточки тебе не помогут, – хмыкнул Гертцог.

– Я что-то не пойму, о чем вообще разговор. Похоже, речь не о том, чтобы завалить чужеземного дракона.

Гертцог пристально посмотрел на Бершада, а потом подозвал к себе одного из гвардейцев.

– У меня для тебя есть подарок, изгнанник.

Гвардеец взял длинный короб из полированного дуба, опустил его у ног Бершада и отступил.

Бершад уставился на короб:

– Там гадюки или что?

– Да открывай уже!

Помедлив, Бершад склонился над коробом, щелкнул застежками. В коробе лежал меч, отобранный у Бершада в день, когда его объявили изгнанником. Меч был ни альмирским, ни папирийским, а был выкован на какой-то смешанный манер. Эшлин любила подшучивать над предпочтениями Бершада при выборе меча – и женщины.

В отличие от прямых обоюдоострых клинков альмирских гвардейцев этот был однолезвийным и чуть изогнутым. У́же, чем обычный меч, – в три пальца шириной у эфеса, а не шесть, – но короче папирийских. Рукоять, для удобства оплетенная акульей кожей, добавляла пол-локтя к длине клинка, так что мечом можно было пользоваться и как одноручным, и как двуручным. Навершием рукояти служил простой железный шар, способный пробить череп. Черные ножны были сработаны из кожи и папирийского кедра.

– Сначала ты меня обыскиваешь, а потом даешь в руки меч? – удивился Бершад.

Гертцог пожал плечами:

– А ты попробуй.

Бершад взял меч, чуть вытащил клинок из ножен, провел пальцем по лезвию. Ладонь обхватила рукоять – привычно, как надевают любимые разношенные сапоги. Однако же Бершада это не обрадовало, а наоборот, разъярило.

– Я велел кинуть меч в самый глубокий подвал, а пару лет назад подвал затопило, – сказал Гертцог. – Похоже, клинок разъела ржа.

У Бершада желчь подступила к самому горлу, в глазах мутилось, мысли путались. Он представил себе, как бросается к королю и вонзает ржавый клинок в его подлое сердце. Бершад готов был сорваться с места, но его остановило выражение лица Гертцога.

Король ухмылялся. Злорадно.

Нарочно подзуживал. Иначе и быть не может. Бершад снова посмотрел на гвардейцев, заметил пятерых с заряженными и взведенными арбалетами. Нет, раз уж он уцелел в схватках с драконами, то не намерен погибать из-за того, что не сдержал раздражения. Он подавил гнев, сжал рукоять так, что хрустнули костяшки пальцев, вложил клинок в ножны и прошипел сквозь зубы:

– И зачем ты мне его дал?

Королевская ухмылка исчезла. Гертцог откинулся на спинку кресла.

– Затем, что ты должен убить императора Баларии.

Бершад недоуменно поморщился. После безуспешных попыток вторгнуться в Альмиру балары закрыли границу. За последние тридцать лет ни один альмирец не прошел их легендарного таможенного досмотра, не говоря уже о том, чтобы посетить столицу Баларии, Бурз-аль-дун.

– Ты шутишь?

– А что, похоже? Если ты выполнишь мой приказ, то больше не будешь изгнанником.

Такого никогда еще не бывало. Изгнание, как и татуировки, было пожизненным.

– Почему ты жаждешь смерти императора?

– А тебе не все равно?

– Нет.

Бершад по опыту знал, что любое королевское предложение чревато непредсказуемыми последствиями, которые легко могут привести к гибели.

Гертцог закашлялся и тяжело сглотнул:

– Знаешь, о чем думают старики перед смертью?

– Нет, не знаю. Как видишь, я покамест полон сил и молодецкого задора.

– О семье, – сказал Гертцог. – А император Баларии умыкнул у меня половину.

– Как это?