– Вряд ли, – покачал я головой. – Вчера он был у нас, беседовал с папой и бароном. Я немного слышал – Яша вроде бы занят по уши. Геннадий, понимаешь ли, познакомился с каким-то крайне подозрительным польским студентом, так что наш друг теперь денно и нощно их пасет. Говорит – там что-то очень важное и связано с террористами. Так что вряд ли у него найдется время.

– Ну тогда давай сами? – Николке явно понравилась эта идея. – Попробуем проследить за Васютиным. А вдруг он и правда связан с Лопаткиным? Представляешь, как это тогда важно?

– А что, давай, – согласился я. – Только времени нет совершенно. У тебя гимназия, у меня тоже учеба началась… когда? Слушай, может, так? Я для начала раздобуду пару жучков – попробуем всадить их в комнату к Васютину. Попишем его пару дней, а там и определимся. Идет?

– Мальчики! Обедать! – Голос Ольги Георгиевны помешал Николке ответить товарищу. – Выходите, все уже за столом!

– Ладно, потом поговорим, – торопливо сказал Николка, и мы направились в столовую, где за большим круглым столом собиралась к ужину вся семья.

До чего же мне нравится ужинать в гостях у Овчинниковых! Наверное, один из самых важных обычаев нормальной семьи – это совместные трапезы. В наше время мало в каком доме это сохранилось: рабочий график, вечерние развлечения вне дома, то-се… сейчас, если вдуматься, даже и телевизор вместе не смотрят. А зачем, если он в каждой комнате стоит, не считая компьютера? Отец рассказывал, как в его детстве еще были совместные вечерние посиделки перед голубым (тогда так говорили) экраном; да и по выходным порой случались совместные ужины-обеды. Вот и у Овчинниковых Василий Петрович трапезничает с домашними только по вечерам; днем тетя Оля старательно собирает всех к обеденному столу, допуская ужин по отдельности лишь в особых случаях…

За столом разговорились; это тоже был своего рода ритуал. Для начала Василий Петрович принялся расспрашивать Никола о школьных делах. Про Маринку он и так все знал; дочка училась в той же гимназии, где работал он сам, и все время была под присмотром. Девочка привычно не упускала случая подколоть кузена по какому-нибудь пустяковому поводу. Впрочем, видно было, что, несмотря на все эти подколки, в семье Овчинниковых царит мир.

Сегодня, однако, предметом беседы была вовсе не Николкина учеба. Московские гимназические круги взбудоражены возмутительным происшествием. Пару дней назад некто Суходолов Викентий Аристофанович (гнуснопрославленный Вика-Глист, с которым мы уже имели удовольствие познакомиться), латинист гимназии, где преподает Василий Петрович, остановил на Тверском бульваре гимназиста – а у того не оказалось гимназического билета. Почему остановил? Да проще простого: на фуражке гимназиста отсутствовали инициалы учебного заведения. Я еще со времен первого знакомства с Николкой узнал, что обычай выламывать римские цифры из жестяного веночка-кокарды был своего рода неписаной традицией гимназистов, – и полагал, что начальство давно с этим смирилось. Так оно, кстати, и было; и лишь самые рьяные и придурковатые ревнители казарменной дисциплины все еще пытались плыть против течения.

Таким был этот самый Вика-Глист. И когда ученый муж спросил задержанного, из какой тот гимназии, парень просто послал его подальше. Ну так, во всяком случае, можно трактовать в реалиях девятнадцатого века ответ «никакой». Латинист натурально взбеленился и попытался получить более внятный ответ, но нарушитель просто удалился, посвистывая. Опешивший от такой наглости препод принялся звать городового; тот явился и задержал гимназиста, который, впрочем, и не думал бежать.

Нахалом этим оказался некий Эффенбах, ученик седьмого класса одной из московских гимназий – и теперь его судьба, как, впрочем, и роль, сыгранная в этом прискорбном инциденте латинистом, горячо обсуждались во всех гимназиях и реальных училищах столицы. Николка, конечно, был в курсе – и стоило ему упомянуть, что по этому поводу говорят в классе, как Василий Петрович завелся не на шутку. Он, судя по всему, тоже недолюбливал латиниста, однако же никак не одобрял поведения Эффенбаха.

– Что делать с такими вот молодыми нахалами? – сетовал дядя. – Сечь поздно, а не сечь – распустится еще больше. Простить, не изгнав (совершенно заслуженно, кстати) из гимназии, – обнаглеет еще больше. Выгнать – станет, пожалуй, еще и революционером. Времена наступили тревожные, – рассуждал Василий Петрович, – и сейчас многие родители мальчиков даже и благородных семей всерьез опасаются, что их дети уйдут в бомбисты, анархисты, революционеры. Всем памятны еще нигилисты, о которых писали Тургенев и Чернышевский. Да и родители гимназистов сами не раз встречали подобных нигилистов на улицах Москвы – точно так же, как и убежденных народников в красных мужицких рубахах.

Правда, по словам Василия Петровича выходило, что у нигилистов дресс-код был несколько другим: темные очки, перекинутый через плечо плед, небрежность и неопрятность, рабочие рубахи с кожаными поясами. Мужчины носили длинные волосы; девицы-нигилистки, напротив, стриглись коротко. Эх, знал бы он, что из этого выйдет через какие-то двадцать пять лет… впрочем, не о том сейчас речь.

Меня, признаться, это изрядно удивляло – неужели местные жандармы настолько беззубы, что будущие революционеры совершенно не боятся выставлять напоказ свою принадлежность к противогосударственному движению? И это – всего через пять лет после цареубийства? Тогда, пожалуй, я понимаю Геннадия и его радикалов, которые вопреки здравому смыслу обосновались в таком рассаднике нигилизма, как «Ад»…

Пока я так расуждал, тема разговора сменилась. На этот раз нить беседы взяла в свои руки Ольга Георгиевна, и выволочку получал не абстрактный какой-то Эффенбах, а вполне конкретный племянник. Оказывается, тетя, открыв какой-то из его учебников, увидела на форзаце следующее предупреждение: «Сия книга принадлежит Николаю Владимировичу Овчинникову. Кто возьмет ее без нас, тот получит в правый глаз, кто возьмет ее без спроса, тот останется без носа».

Грозное предупреждение не напугало тетю Олю, а наоборот, привело ее в крайнее раздражение; в результате мы с четверть часа выслушивали (вполне в духе застольных наставительных бесед, принятых, по ее словам, в Институте благородных девиц) нравоучение на тему трепетного отношения к книгам вообще, и к учебникам русской словесности – в особенности. Николка, красный как рак, весь извертелся на стуле; Василий Петрович лишь одобрительно кивал, не отрываясь, впрочем, от тарелки. Вредина-Маринка торжествовала; а когда тетя Оля разразилась особенно поучительным пассажем, Николкина кузина как-то по-особому стрельнула в меня глазами и, потянувшись за хлебом, как бы ненароком оставила рядом с плетеной корзинкой крошечный бумажный шарик. Я сразу сообразил и, взяв в свою очередь кусок хлеба, прихватил и «спаслание». Вот ведь тоже утраченная навсегда наивная деталь времени; кому в наше время СМС и соцсетей могут понадобиться подобные записочки? Романтика, что тут скажешь…

Я догадывался, от кого эта записка, и, видимо, на физиономии у меня это было написано: во всяком случае, если судить по тому, как ехидно ухмыльнулась Маринка. Потом она, не удержавшись, показала мне кончик языка; глаза ее смеялись, а я все никак не мог сосредоточиться и думал о бумажном шарике, зажатом в кулаке…