не привык, за бумажку в случае чего прятаться не стану: мол, моя хата с краю!.. В интересах дела, говорите? Мы по-разному, значит, понимаем этот интерес. Вы знаете, я в пять адресов разослал донесение, в котором выставил Бряхина героем, ночью отослал ходатайство об освобождении от наказания и судимости в трибунал, отправил наградной в штаб — и теперь я же должен арестовать Бряхина?! Каменский Павел Феофанович, командир штрафной роты, в роли унтер-офицерской вдовы...

Хохлов ерзал на скамейке. Вначале ему не терпелось возразить командиру, посчитавшему себя вправе отчитывать его, следователя, как мальчишку, но чем больше он вдумывался в смысл того, что говорил этот чудаковатый майор, тем меньше видел оснований для возражений. Он с сожалением понимал, что Каменский прав, прав не только по-своему, с позиций командира, но прав также по существу, прав по отношению к нему, следователю.

То, что он позволил себе — ворвался в блиндаж и, не потрудившись дать хоть какое-нибудь объяснение, потребовал от Каменского действий, которые в его глазах выглядят самоизбиением, — мягко говоря, бестактная мальчишеская выходка, непростительная следователю. «Так мне и надо! — думал Хохлов. — Хорошо еще, что Каменский не выставил меня и не потребовал другого следователя. Не петушиться надо, а убедить его. Нет, солидность мне не прививается!»

В назидательных возражениях Каменского, в их беззлобном тоне Хохлов уловил доброжелательные нотки. Это вселяло надежду на благополучный исход объяснений. «Старик попортит мне кровь и согласится. Готов все стерпеть, только бы не возвращаться в прокуратуру за санкцией. Это означало бы упустить время, а вместе с ним и возможности, которые таятся в расследовании по горячим следам».

— Вы должны понять меня, Павел Феофанович! — сказал наконец Хохлов. — Дело не в тайне следствия. Просто преждевременно пытаться что-то объяснять или делать прогнозы. Могу сказать только: в том, что Бряхин стрелял в Ляпикова, нет геройства. Скорее, это преступление. В такой крайней мере не было необходимости... — Хохлов старался придать словам и голосу ту внутреннюю убедительность, которая достигается собранностью, целеустремленностью мысли, напряжением воли. — Причины? Не знаю. Покажет следствие. Но чтобы оно было успешным, надо прежде всего изолировать Бряхина, человека, на мой взгляд, опасного. У меня предчувствие, что он готовит нам сюрприз. И если вы не пойдете мне навстречу...

В действительности таких опасений у Хохлова не было. Подавив в себе протест, он придумал их, надеясь вызвать в Каменском страх перед новым ЧП.

Каменский перебил Хохлова:

— Вы как чувствительная дамочка. «Предчувствие, сюрприз», — передразнил он. — Какой еще там сюрприз! Это вы, молодой человек, придумали. Хотите попугать меня, а сами краснеете. Коль не умеете, лучше не беритесь.

Хохлов почувствовал, как стыд жгучей волной заливает лицо. Опустил глаза, подумал: «Опять влип!»

— Я вас тоже попугаю. Учли вы, что тут такие есть... дружки Бряхина! — Каменский тщательно погасил в пустой консервной банке, приспособленной под пепельницу, недокуренную самокрутку. — Боюсь, что они нас не поймут. Герой! Официально по взводам объявлено — и вдруг в кутузку! Учли, что местами фриц тут под самым носом у нас, что мы, по существу, окружены немцем? — Он помедлил секунду-две, будто в ожидании ответа. — То-то!.. Здесь вам не ахаче[2] тыла. Здесь, знаете, надо... — Он многозначительно подмигнул.

Хохлов побледнел. Намек был более чем прозрачным: рядом с АХЧ тыла дивизии находилась прокуратура. Не показывая виду и не давая повода для ссоры, Хохлов сдержанно сказал:

— Все учел, Павел Феофанович... — И уже с улыбкой, тоном, в котором невозможно было спрятать мальчишеское торжество: — И даже то, что вы здесь царь, бог и воинский начальник! — Хохлов улыбался, довольный своей, как ему казалось, смелой и тонкой шуткой, так неожиданно и вовремя пришедшей ему на помощь.

Каменский, прищурив глаза, впервые с интересом посмотрел на Хохлова. Так смотрят на человека, в котором неожиданно открывают что-то новое, привлекательное.

— Потому и настаиваю на аресте, — заключил Хохлов, — что здесь, в условиях «пятачка», бряховщина особенно опасна...

Каменский насмешливо поднял брови.

Хохлов снова мысленно отругал себя за эффектное словечко: «Вот уж действительно брякнул! Перестарался!»

— Уверен, — продолжал Хохлов, — что этот арест вряд ли огорчит ваших орлов. На «пятачке», как на всякой советской территории, действуют советские законы.

Он встал, прошелся по блиндажу, снова сел.

— Вот именно потому и не хочу арестовывать Бряхина, — пряча хитрую улыбку, отпарировал Каменский. — Ну и выдумщик вы, молодой человек, фантазер! «Сюрприз», «бряховщина»...

Хохлову казалось, что Каменский вот-вот по-стариковски погрозит ему пальцем, но тот встал, надел шинель и туго затянул на ней ремни с кобурой. Поморщившись, он ворчливо проговорил:

— Извините, мне на посты надобно. Ладно, распоряжусь. Все равно от вашего брата не отвяжешься. Но только на двое суток. Укладывайтесь. Наломаем дров...

11

Судебно-медицинское исследование трупа было начато, как обычно, с наружного осмотра. «Любовь матери бесконечна», — громко прочел узорчато татуированную надпись на левом бедре Ляпикова ротный фельдшер, приглашенный на вскрытие в качестве понятого. Он и второй понятой, узколицый лейтенант в очках, требовательно уставились в лицо Хохлова, словно считали его ответственным за все возникающие у них по делу Ляпикова недоумения. В их сознании не укладывалось, как мог человек, способный предать самое дорогое — Родину, произносить святое слово «мать», думать о материнской любви. Хохлов молча пожал плечами.

Томашевич видел только труп. Наклонившись над ним, уверенно ощупывая его короткими твердыми пальцами, он насвистывал — тихо, легко, точно. Эксперт подавал руками знаки — и Хохлов и понятые поворачивали труп. Вспотев, следователь снял шинель. Внезапно свист оборвался. Томашевич выпрямился, не отрывая от трупа острых, сосредоточенных зрачков. Довольно потирая ладонь о ладонь, сказал как бы самому себе:

— Да, трупик преинтереснейший. Не всякую мишень так продырявливают.

Хохлова распирало от вопросов, но он знал, что задавать их сейчас бесполезно: во время вскрытия Томашевич ничего, кроме своего свиста, не слышал.

Но вот спина Томашевича разогнулась, на лице с редкими оспинами выступил прозрачными бисеринками пот, свист неожиданно оборвался. Томашевич вытер пот, не отрывая прищуренных глаз от трупа, скрутил папиросу, закурил, посмотрел на Хохлова так, будто только сейчас заметил его, заговорил, часто снимая и надевая очки в толстой оправе:

— Извольте взглянуть, уважаемый Георгий Николаевич. — Понятых он не замечал. — Смерть Ляпикова наступила вот от этих безусловно смертельных повреждений черепа. — Он тыкал скальпелем, как указкой, в узенькие каемки красно-бурого цвета. — Видите? Мелкие