Саша не смогла закричать, словно рот набили травой.

Детям отрезали головы. Отрезали, а потом перешили: телу в женской рубахе – голову мальчика, телу в штанишках и старомодной курточке – девичью кудрявую голову.

Рваные раны сшивали грубые стежки толстых нитей.

Жертвы жуткой операции были живы… то есть двигались и бормотали.

Из посиневших губ вырывалось что-то вроде «куча», «куча». Опухшие лица, глаза, будто намалеванные на веках.

Они вытянули перед собой руки, тыльной стороной ладоней к луне, поднимали и опускали, словно бы предлагали выбрать из четырех зажатых в кулаках спичек одну сломанную.

Сашина нога запуталась в переплетении корешков.

Пейзаж, дом, мертвые бормочущие дети – все опрокинулось.

И Саша проснулась в холодном поту, хлопая ресницами, не понимая, где находится.

После улицы Первомайской центр города – не самого шумного, провинциального, – показался центром мегаполиса. Полуденный, вязкий, он удивил скоплением народа, будто Алексины прожили в изоляции несколько лет. Вот навязчивые торговцы на рынке, вот туристы, фоткающие старинные храмы, вот парочки нежатся за столиками кофейни.

Отсюда совсем близко до их бывшего жилища…

Саша растягивала удовольствие, долго изучала ассортимент магазина. Спорила с мамой, немного расстроилась, что на шикарные виниловые обои не хватит средств. Отмахивалась от розового цвета: никакой пошлости!

– Бамбук или сакура? – прикидывала мама.

– Для кухни? Бамбук! Будем как две панды.

В гостиную, посовещавшись, они выбрали светло-желтые флизелиновые обои с ненавязчивым орнаментом. Однотонные, под дерево, в спальню.

Весьма довольные, выпили какао. Не терпелось помочь квартире избавиться от прежней кожи, обновиться.

Автобус понес по объездному шоссе, выплюнул их, последних пассажиров, возле «Водопоя».

Навьюченные пакетами, они пошли через мост. Между опорами журчала вода, трепалась прибитая к камням рубашка. Берег был замусорен бумажками, алюминиевыми банками, кусками кабеля. Среди хлама юркнула изумрудная ящерица. Квакнула на камне бородавчатая жаба. Пучеглазая, как ведьма.

– Надо до понедельника уложиться, – сказала мама. – По-стахановски.

Саша спросила, кто такой Стаханов, и мама стала объяснять. А ветер пригибал непомерно высокую траву, кивали шесты хмеля, тропинка отпочковалась от микрорайона, потекла по полю. Саша срывала травинки и жевала сочные стебельки. Всюду была жизнь: лягушки, ужи, улитки на ветках кустарника, мошкара, низко планирующие стрекозы.

И лишь трехэтажный дом казался чем-то чуждым в этом непоседливом жужжащем и щебечущем мире. Молчаливый, грозный, вколоченный в пейзаж, как порыжевший гвоздь.

Саша смотрела на его полукруглые фронтоны, на оконные оси, разделенные пилястрами, на римский нос ризалита и лепное убранство.

И дом смотрел на Сашу всеми пятнадцатью глазами фасада. Запавшими бельмами квартир, линзой чердака, окнами подъезда, застекленными в форме сот.

Ночью все это рябило и переливалось.

Во сне.

Саша замешкалась, вспоминая подробности кошмара. Мутировавшую луну, ощутимое кожей присутствие в глубине портала. Кочки. И подростков на лавочках. Мертвецов.

У мамы был толстенный толкователь снов, но и в нем вряд ли нашлись бы «дети с перешитыми головами».

Раньше ей не снилась такая чепуха.

Такая страшная чепуха.

Из-за дома доносился смех ребятишек. Кошка мылась на скамейке. Будто они попали во вчерашний день.

– Чего ты, солнышко?

– Ничего. – Она поправила челку. Перешагнула латинскую надпись.

– А вот и вы! – На подоконнике сидел отец.

Саша подумала, что, хотя родители и были ровесниками, отец выглядел лет на пять моложе матери. Подтянутый и жилистый, с мальчишескими ямочками на щеках. Его жена, Ника, была настоящей красавицей – ухоженная, изящная, еще сильнее похорошевшая после родов. Ксеня видела ее фото и сказала, что полностью понимает Сашиного отца.

– Да у нее же жопа, как орех, – прокомментировала прямолинейная Ксеня. – Душу бы продала ради такой сраки.

Папа спрыгнул с подоконника.

– Ты что тут делаешь? – удивилась мама.

– Невтерпеж, белить хочу. Дай побелить что-нибудь, а?

– Вероника-то не обидится?

– Она меня к вам и спровадила, – папа взвесил в руке сумку, – и варенье передала. Айвовое.

– Круто, – сказала Саша.

– Но сначала белить! – с напускной строгостью ответил отец.

Они включили радио, чтобы было веселее. Папа притащил из чулана стремянку и тазы. Саша испытала дежавю, она уже проживала этот день, солнечный, напоенный ветром из открытых окон, с родителями, перешучивающимися за работой.

Часть мебели вынесли в коридор, часть – застелили полиэтиленом. Папа забрался на стремянку и орудовал щеткой, удаляя шероховатости. При этом он подпевал поп-звездам, даже тем, чьи песни слышал впервые. Фальшивил папа отчаянно. Мама меняла мыльный раствор и передвигала поддон. Параллельно счищала обои.

– Потолок гладкий, – сказал отец, – весь мел убирать не придется. Увлажним и начнем!

Саша решила сэкономить время. Облачилась в дырявые джинсы и линялую футболку. Наушники, плеер – стахановка готова к рекордам!

Специальный раствор не понадобился, обои сдирались легко, податливо. Толстая трехслойная шкура: под виноградными усиками – фиолетовые спирали, под ними – золотистые узоры. Саша старалась не порвать бумагу, содрать махом от карниза до карниза. Увлеклась, в монотонной возне было что-то приятное, как соскабливать загар. Она нащупывала стыки, рвала, и шкура поддавалась, треск заглушала музыка.

«Полковнику никто не пи-шет»…

На полу сворачивались бумажные клочья. Обнажалась желто-белая штукатурка. Янтарные кляксы клея. Рисунок.

Что-то вроде щеточки высовывалось из-под обойной полосы, тонкие черные линии на желтом. Саша нахмурилась. Прервала музыку.

Из гостиной пела «Abba» и вокализировал отец.

Девушка завозилась со шпателем, к ногам падали куски обоев. Фрагмент за фрагментом она открывала рисунок. Словно выцарапанный наконечником чернильной ручки. В рытвинах сохранилась краска.

Саша отступила к кровати. Стукнулась об изголовье. Полиэтилен зашуршал.

– Мам, пап!

Сердце громко стучало в груди.

– Мама!

– Что такое?

– Идите сюда.

Родители вошли в спальню, посмотрели на дочь, на граффити.