Прямо передо мной, по обыкновению окруженная приятелями, веселилась Кейси.

Наконец автобусы приехали. Вслед за Кейси я поднялась по ступенькам, довела сестру до заднего сиденья, а сама села чуть впереди. Я сделала это намеренно: стремилась продемонстрировать учителям (и себе самой) независимость от Кейси. При ней я была увереннее, и меня это напрягало.

* * *

Уроки музыки у нас тогда вел мистер Джонс, человек веселый и славный. Он-то и организовал культпоход на «Щелкунчика». Он был молод – пожалуй, моложе, чем я сейчас, – и уже на следующий год его переманила какая-то более приличная пригородная школа. На подъезде к концертному залу мистер Джонс встал во весь рост, дважды хлопнул в ладоши и взмахнул правой рукой, выдвинув два пальца. Таким способом он призывал нас к тишине. Каждый должен был повторить его жест. Как обычно, я выждала, пока взлетела вверх первая детская ручонка, и лишь потом, с чувством облегчения, сама ответила соответствующим движением.

– Ребята, – заговорил мистер Джонс. – Надеюсь, все вы помните о правилах, которые мы обсуждали еще в классе? Ну-ка, что это за правила?

– Сидеть тихо! – заорали из задних рядов.

– Да. Правило номер один. – Мистер Джонс загнул палец. – Дальше.

– Не пинать переднее кресло! – повторил тот же голос.

– Пожалуй, – согласился мистер Джонс. – Правда, я об этом не упоминал; хотя следовало бы.

Без особой уверенности он загнул второй палец.

– Что еще? Ну, смелее, ребята!

Я знала, что еще. «Не хлопать в ладоши, пока другие не захлопали». Но я молчала.

– Не хлопать в ладоши, пока другие не захлопали, – произнес мистер Джонс.

– Правило номер четыре: сидеть смирно, – произнес мистер Джонс.

– Правило номер пять: не шептаться, – произнес мистер Джонс. – Не хихикать. Не ерзать, как детсадовцы.

Сюжет «Щелкунчика» он пересказал нам еще на уроке, еще неделю назад.

– В большом доме жила девочка. Это было давно, так что все на сцене будут одеты по-старинному.

На этой фразе мистер Джонс задумался. Помолчал и продолжил:

– И еще: это балет, а в балете мужчинам положено носить, гм… колготки. Уясните это себе сейчас, чтобы потом пальцами не показывать. Так вот. На Рождество родители этой девочки приглашают гостей, и среди них – подозрительный крестный. Девочка его боится, но вы не бойтесь – на самом деле он хороший парень. Крестный дарит девочке куклу, которую зовут Щелкунчик. Я вам это заранее говорю, чтобы вы привыкли к имени[8]. Ночью девочка засыпает и видит сон. Это и есть балет. Во сне Щелкунчик оживает и становится принцем, сражается с гигантскими мышами, забирает девочку в страну снежинок и еще в какую-то другую страну, забыл название. Короче, там всё из конфет. Девочка и принц смотрят, как танцуют жители этой страны. Конец.

– А в реальную жизнь она, девчонка эта, вернулась потом? – подал голос кто-то из наших мальчиков.

– Не помню, – отвечал мистер Джонс. – Вроде вернулась.

* * *

Хоть мы с сестрой и росли всего в трех милях от центра Филадельфии, нас туда возили раз в году, первого января, смотреть, как десятки наших кузенов, дядьев, их начальников и приятелей участвуют в Параде ряженых. Вполне возможно, что Музыкальная академия (ряженые идут в том числе и по Броуд-стрит, где она расположена) попадала в поле моего зрения; но внутри я, конечно, никогда не была. Здание просто очаровательное – из красного кирпича, с арочными окнами и старинными фонарями, что всегда горят у входа.

Первыми автобус покинули учителя. Они выстроились коридором, через который нам надо было проследовать, махали руками в перчатках, направляя нас к дверям.

Я оказалась позади Кейси и ее компании. Сестра нарочно громко шаркала ногами. Ух и влетело бы ей от бабушки, окажись она здесь! Кейси уже тогда любила «нарываться»; проверяла, что ей спустят, а что – нет. Понятно, родственники и наставники всё меньше склонны были прощать ее выходки. Я, когда могла, усмиряла Кейси – мне больно было видеть, как ее наказывают.

Мы вступили в фойе, где уже толпилась публика. Больше всего меня тогда поразили девочки-зрительницы. Их было очень много; все они пришли со своими мамами, причем в разгар учебного дня. Почти все были мне ровесницами, некоторые – чуть младше. Все до единой – белые. Гановерцы, по контрасту, могли бы сойти за делегацию от ООН. Рекой эти белые девочки двигались от Мейн-лайн; я уже знала, что это за улица, к какому району она принадлежит. Казалось, девочки следуют особому, тайному дресс-коду: на каждой было изящное пальто до колен, непременно однотонное и яркое, а под ним – платьице, которое больше пристало бы подарочной кукле: атласное, шелковое или бархатное, с оборками, кружевами и пышными рукавчиками. Девочки выглядели, как драгоценные камни, или цветы, или звезды. Каждая была в белых колготках и черных, начищенных до блеска туфельках на маленьком каблучке и с перепонкой. Даже прически у них были почти одинаковые – волосы собраны в узел высоко на затылке. Такие же прически мне предстояло увидеть у балерин.

Нас, гановерских, приехало человек шестьдесят, если не все восемьдесят; из-за нас в фойе стало не протолкнуться. Мы застыли в полной растерянности.

– Вперед, ребята, – скомандовал мистер Джонс. Но и у него вид был смущенный.

Наконец к нему подошел улыбающийся распорядитель и спросил, не из «Гановера» ли вся эта ребятня. С явным облегчением мистер Джонс кивнул.

– Значит, вам сюда, – произнес распорядитель.

Мы продвинулись ближе к удивительным девочкам с их мамами. Даже они, мамы, не говоря о дочках, уставились на нас, разинув рты. Смерили взглядами наши пуховики, наши кеды, наши неприбранные волосы. Я подумала: мамы, наверное, на работе выходной взяли. Мне и в голову не пришло, что они вообще не работают. Все взрослые женщины, которых я знала, работали, причем, как правило, в нескольких местах. Что касается знакомых мужчин, из них работала лишь половина.

* * *

Ни за что не забыть мне мгновение, когда пополз вверх занавес. С самого начала я находилась в дивном трансе, а тут и вовсе оцепенела. На сцене падал снег, казавшийся настоящим; о снеге мистер Джонс не предупреждал. Затем я увидела особняк – величественный снаружи, восхитительно-роскошный изнутри. Появились нарядные дети в сопровождении нарядных взрослых. Детям были преподнесены подарки, перевитые лентами; детей развлекали куклы-танцоры. Потом дети поссорились, но разрулить ситуацию поспешили взрослые – ласковые, терпеливые, любящие; ссора их не рассердила, а только умилила. А еще был оркестр – живой! Каждая моя клеточка отзывалась на неземные движения танцоров. Что же до музыки, она открывала мне тайны, о существовании которых я даже не догадывалась. От избытка чувств на глаза навернулись слезы; я их не вытирала, чтобы не привлечь внимания одноклассников. В волшебном полумраке зрительного зала я сидела неподвижно, позволяя слезам катиться по лицу и стараясь не шмыгать носом.