Медсестры – она узнала их по белым чепцам – собрались вокруг тела. Какая-то женщина в брюках наполняла шприц. Элис почувствовала, что наступает переломный момент. Она была сонной, веселой и легкой, а они пытались вернуть ее в это страдающее, скрученное от боли тело, лежавшее там, внизу, на кровати. Нет, она не вернется. Она уже довольно настрадалась. Тот вкрадчивый мужчина, Джордж, его мерзкие пальцы на ее теле… Нет, она не вернется, они не смогут ее заставить.

Медсестры пытались удержать тело. Оно сопротивлялось. Женщина в брюках что-то вколола пациентке в грудь. Тело обмякло, и над ним склонились медсестры.

Элис не удержалась от крика, когда снова почувствовала свое тело и судороги истерзанной матки. Она открыла глаза, посмотрела прямо в лицо доктора Макмиллан и прошептала:

– Это несправедливо. Мне было так светло…

Ту т слова ее захлебнулись долгим, резким криком. Начался жар.

Все люди, живущие на земле,

Воспойте Господу радостным гласом…[14]

«Старый сотый псалом», гимн Англиканской церкви

Фрина завтракала и изучала колонку светской хроники, когда услышала возню Дороти в ванной. Наконец девушка появилась в комнате, выглядела она сильно посвежевшей. Фрина отыскала бежевый вязаный костюм и отдала его Дот вместе с комплектом нижнего белья и парой туфель. Дороти послушно оделась, но туфли Фрины оказались ей слишком велики.

– Надень пока свои тапочки, а завтра мы раздобудем для тебя какую-нибудь обувь. Сегодня ведь воскресенье. Послушай этот колокольный звон! Он и мертвого разбудит!

– Судя по всему, так оно и было задумано, – заметила Дот.

Фрина взглянула на девушку поверх газеты, отметив про себя, что девушка не так проста, как кажется на первый взгляд. С помощью Фрины девушка заказала себе плотный завтрак и теперь безмятежно поглощала гриль ассорти, как будто никогда не задумывала никаких убийств.

– Что нужно делать, когда я буду доставлять эти карточки, мисс? – спросила она, с трудом проглатывая огромный кусок яичницы с беконом.

– Попроси водителя подождать тебя, подойди к парадной двери, позвони и отдай карточку тому, кто откроет дверь. Говорить при этом ничего не нужно. Я записала свой адрес на обратной стороне. Справишься?

– Да, мисс, – пробурчала Дороти набитым ртом.

– Хорошо. Сегодня я обедаю с доктором Макмиллан в больнице королевы Виктории, а чтобы как-то заполнить время до этого, схожу в церковь. Поэтому, когда вернешься, постарайся немного привести в порядок мои вещи, ладно? Я приду днем. Закажи на обед что захочешь, и наверное, будет лучше, если ты не станешь выходить из отеля до моего возвращения. Нам не нужны неприятности с твоей бывшей хозяйкой, так ведь? Вот деньги на такси; заплати по счетчику и прибавь два шиллинга на чай, не больше. И не забудь забрать свои вещи со станции. Знаешь, Дороти, а тебе идет этот костюм! Ты выглядишь очень элегантно.

Дороти покраснела, взяла деньги (их было больше, чем она видела за всю свою жизнь) и залпом допила чай. Она встала, расправила бежевую юбку и сказала, запинаясь:

– Я так благодарна вам, мисс…

– Посмотрим, что ты скажешь после того, как наведешь здесь порядок, – бросила Фрина. – Все взяла? Ну ладно, вперед!

Когда Дороти ушла, Фрина улыбнулась про себя, прикидывая, увидит ли она снова девушку, оказавшуюся на свободе с пятью фунтами и в новой одежде. Она наградила себя мысленной пощечиной за цинизм и вспомнила, что уже давно пора идти в церковь.

Уже через полтора часа мельбурнские прохожие обращали внимание на стройную, уверенную в себе и очень ухоженную молодую даму, не спеша идущую по Свонстон-стрит в сторону собора. Утро было свежим и прохладным, и Фрина надела строгий темно-синий шелковый костюм с очень дорогим кружевным воротничком, темные чулки и черные туфли на высоком каблуке. На голове у нее была черная шляпка клоше; единственной вызывающей ноткой были серьги с сапфирами, переливающимися ярче, чем витражи собора. Фрина поднялась по ступенькам как будто в удивлении, что специально для нее не открыли главный западный вход, и со скромным изяществом заняла место на задней скамье. Она взяла предложенные любезным джентльменом, сидевшим рядом, расписание служб и книгу гимнов и слегка улыбнулась в благодарность. Джентльмен показался Фрине знакомым.

Ее сосед был полным, краснощеким и довольно привлекательным, в безупречно сшитом костюме и рубашке белее снега. Когда орган заиграл «Старый сотый псалом», Фрина поняла: это тот самый человек, который вчера вечером улыбался ей через столик в ресторане отеля.

Она поднялась, стала петь и услышала, как ее нежное сопрано поддерживает громоподобный бас, легко поднимавшийся над всеобщим овечьим блеяньем, которое прихожане Англиканской Церкви принимают за пение.

Все люди, живущие на земле,

Воспойте Господу радостным гласом…

Ее сосед определенно прибавлял живости и силы всеобщему хору. Фрине это понравилось. Она считала, что нет никакого смысла петь в церкви, если у тебя нет желания петь. В конце гимна они получили знаки одобрительного внимания от вежливых граждан из первых рядов, и Фрина улыбнулась своему соседу.

– Люблю хорошо попеть, – шепнул он ей. – И терпеть не могу это нытье!

Фрина мягко усмехнулась и согласилась. Джентльмен положил свою карточку на раскрытую страницу ее книги с гимнами, она в ответ дала ему свою. На ее плотной карточке кремового цвета буквы были выгравированы, а не напечатаны. Там значилось: «Досточтимая Фрина Фишер, Коллинг-холл, Кент». Она знала, что это верх изящества. Карточка джентльмена также была гравированной и говорила о том, что краснощекий человек, внимательно слушающий сейчас наставления какого-то духовного лица с заложенным носом, был господином Робертом Сандерсоном, депутатом парламента от Турака. Фрина вспомнила, что он был в ее списке достойных внимания горожан, опустила карточку в сумку и обратила внимание к проповеди.

Она была, к счастью, не слишком длинной и посвящалась в основном долгу христианина. Фрине довелось выслушать уже столько проповедей о долге христианина, что она могла угадать почти каждое слово, этим она и забавлялась некоторое время, любуясь витражами, которые переливались как бриллианты в лучах утреннего солнца. Проповедь плавно перешла в исповедь, и Фрина абсолютно честно призналась, что совершила то, чего не должна была, и не сделала того, что следовало бы. Служба продолжалась, а Фрина вспоминала время, проведенное в Париже, на левом берегу Сены, где она делала так много того, чего не следовало, и это было так приятно; а потом припомнила, как в одном парижском кафе какой-то малыш поставил шах и мат Марселю Дюшану.[15]Это стоит некоторого количества маленьких прегрешений, подумала Фрина. Она спешно поднялась для последнего гимна, и церковь постепенно начала пустеть. Господин Сандерсон предложил ей руку, Фрина оперлась на нее.