Перед тем как я съехал из дома, у меня состоялся разговор с отцовской подружкой. Я сидел на диване в гостиной и смотрел на только что разведенный в камине огонь, вспоминая сестру и то, что это было одним из наших любимых занятий — развести большой огонь и смотреть, как он пожирает ненавистные нам вещи: плохие фотографии, старые игрушки, все то, что не будет вонять или взрываться (но иногда попадалось и такое). Тут вошла Мелани и плюхнулась в кожаное кресло, в котором обычно сидел отец. Я не сразу сообразил, что она пристально смотрит на меня. Какое-то время я тоже смотрел на нее, а затем спросил:

— В чем дело?

Она начала говорить, мол, почему я так холоден и жесток по отношению к своему отцу, который меня так любит и так мною гордится, и все такое. А я сказал:

— Знаешь, для того, кто только что вошел в дверь, у тебя чересчур много суждений о характере нашей семьи. Например, мою мать только что вытащили отсюда краном. Быть может, это имеет отношение к тому, как я отношусь к своему отцу.

— Ты считаешь, это его вина?

— Не знаю, — сказали. — С самого первого дня он трахал здесь всех женщин и девушек, каких только мог. Возможно, это оказало какое-то влияние на самолюбие матери, подтолкнуло ее переедать и принимать наркотики. Как знать, быть может, если ты задержишься здесь достаточно долго, ты сама увидишь, каково это.

Ответом стало небрежное пожатие плечами, после которого мне захотелось схватить кочергу. Мелани сказала:

— Он великий художник. Великие мастера играют по особым правилам. Раз твоя мать не смогла справиться с этим… конечно, мне ее жалко и все такое, но…

— Он не великий художник, — возразил я. — У него был великий талант. Это не одно и то же.

— Что за бред! Какая тут разница?

— О, ты хочешь получить урок искусства? Отлично, Мелани, сиди здесь и жди. Я сейчас вернусь.

С этими словами я направился к стеллажам в кладовке, где отец хранил все свои старые работы, тщательно отделив те, которые можно продать, от тех, продать которые нельзя, и из последних выбрал папку и вернулся в гостиницу. Швырнув раскрытую папку на кофейный столик, я разложил веером содержимое.

— Когда я был еще совсем маленьким, лет с шести и до одиннадцати, отец практически каждый день, когда не шел дождь и было не очень холодно, уводил меня на пристань или на берег с наборами акварельных красок, складными мольбертами и парусиновыми стульчиками, и мы рисовали вместе. У меня был в точности такой же набор, как у отца: кисти из собольих хвостов и дорогие прессованные плитки краски «Д’Арш», двадцать четыре на восемнадцать. Мой отец считал, что даже маленькие дети должны пользоваться хорошим материалом. И мы рисовали вместе час, два, в зависимости от освещения. Мы выходили в разное время суток, чтобы поймать все разновидности света, увидеть, что свет делает с водой, песком, скалами и небом. В теплую погоду мы рисовали людей, отдыхающих на пляже, и лодки в проливе, а зимой рисовали берег, море и небо, один и тот же вид, снова и снова. Это была наша гора Сент-Виктуар,[29]наш Руанский собор.[30]Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Не совсем, — призналась Мелани.

— Ага. Ну да ладно. Что ты думаешь об этих рисунках? Кстати, это работы отца. Свои я рвал сразу же, так как меня бесило то, что я не могу работать кистью, как отец.

— Они прекрасны.

— Да, совершенно верно. Вот этот рисунок, например: полная женщина и ребенок сидят на берегу ранним утром. Взгляни на спокойствие их фигур, выполненных легким движением кисти: всего десять мазков, и все готово. Взгляни на эту полосу мокрого песка! Цвет передан превосходно, и сквозь краску проступает ровно столько белизны бумаги, чтобы песок сиял. А вот этот рисунок: пролив Зунд зимой, три чайки, созданные белизной бумаги, просто вырезанные на фоне серого неба, — они превосходны, они живые. Ты хоть представляешь себе, как трудно добиться такого эффекта акварелью? Это не те дешевые поделки, что продаются в курортных сувенирных магазинах, это почти не уступает лучшим работам Уинслоу Хомера[31]и Эдварда Хоппера.[32]Ты обратила внимание на слово «почти»? Я употребил его, потому что в этом вся суть жизни отца как художника — «почти». Он так и не сделал этот последний шаг, отделявший его от великого. Остановился у забора. И дело не только в том, что отец рисовал иллюстрации. Хомер тоже рисовал иллюстрации, и сам Дюрер, черт побери, рисовал иллюстрации. Нет, отцу чего-то недоставало, а может быть… да, что-то в нем застыло. Вот почему он убрал эти работы: ему не хочется видеть напоминание о том, как близко он подошел. Для того чтобы быть художником, необходимо больше, чем просто талант. Необходимо идти на риск. Необходимо уметь на все наплевать. Необходимо быть открытым для… не знаю, для чего — для жизни, Бога, правды, чего-то другого. Искусство — это ремесло, но не только ремесло. И знаешь, что самое ужасное? Отец все это понимает. Понимает, какой дар бесполезно растратил, и это сознание отравило весь наш дом, стало проклятием, а та грустная, сломленная женщина, которую недавно уволокли отсюда, тоже понимала все это, она пыталась вобрать в себя этот яд, носила его в себе, черт побери, чтобы отец мог оставаться все тем же самодовольным Ч. П. Уилмотом в соломенной шляпе и романтической накидке, который разгуливал бы по ее дому и гонялся за юбками. Он вампир: безукоризненные манеры, обаяние, прекрасная одежда — «подойди ближжжже, я только хочу высосать твою кро-о-о-овь». Я вижу, дорогая, что отец уже и в тебя вонзил свои клыки. Он наплел тебе про то, что ему нужна женщина, способная понять гения, про то, что правила, которым подчиняются обычные люди, в данном случае неприменимы, что он обессмертит тебя своей кистью…

И так далее, и так далее. Пока я разглагольствовал, Мелани смотрела на меня как на автокатастрофу, понимаешь, когда машина сплющена, словно банка из-под пива, на стекле кровь и можно догадаться, что произошло с теми, кто находился внутри, но все равно невозможно оторвать взгляд. Внезапно она вскочила и, не сказав ни слова, выбежала из комнаты.

Самое странное в этом разговоре было то, что, изливая душу, я вдруг понял, почему мне так не хочется покидать Ойстер-Бей. Зрелище этих рисунков было словно концентрированный эликсир моего детства: берег, море, лодки, мать, укутывающая меня в свитер прохладным вечером, и рука Шарли на моей руке, сжимающей теплый румпель ее маленькой яхты в то лето, когда она учила меня управлять парусами. И запах отлива, и неизменная искрящаяся игра света на поверхности воды; я лежал лицом вниз на причале и смотрел на воду, как буддист смотрит на священную мандалу, олицетворяющую для него дверь в высшую форму бытия. Я здесь родился, я никогда по-настоящему не жил нигде, кроме как здесь и в городе, когда учился в школе, но даже тогда я приезжал домой каждое лето.