Шлюпка огибает мысок, Гарри ритмично и тяжело дышит в такт весельным гребкам, скрипу уключин и хрипам в горле, влекомый все той же болью и целью. Его взгляд плывет, подобно белым цветкам дирки, повсюду устилающим серо-стальные воды реки Гордон, – он ни на чем не останавливается, но все примечает. Примечает низко ползущие клочья дыма, что поднимается где-то вдали и медленно стелется вниз по реке. Дым. Бивачный костер. Теперь взгляд устремляется вверх по течению, рыщет и натыкается на нечто знакомое: полуразвалившуюся, в промоинах, дамбу под водопадом Сэр Джон. Он примечает двух, нет, трех человек – они спускаются к берегу и машут руками. Слизняк, Старина Джек и Старина Бо – тот самый Бо, король лесорубов. Гарри подгребает к плотине и встает, чтобы пришвартоваться; его конечности, длинные, худые, с еще не окрепшими мышцами и гибкие, как веревки, расправляются, вытягиваются – с их помощью он выбирается из шлюпки. Старые знакомцы обмениваются приветствиями и пускают по кругу бутылку рома, прихваченную Гарри. Он говорит, что держит путь на реку Джейн, где его дожидается напарник – Норри Хеддл.

– Эта рас-треклятая Джейн, – раскатывает свое излюбленное словцо Старина Джек, сворачивая сигарету, и, покачивая понурой коротко стриженной головой, прибавляет: – Рас-треклятая означает ту, вторую теснину. – Гарри знает эту историю, потому что слышал ее уже раз сто. – Лет тринадцать тому случилось мне заготавливать сосну для Джоша Ньютона, и большая часть бревен так там и застряла, в той теснине, у рас-треклятого водопада.

Гарри остается на ночевку. Костер развели поодаль от бивака, хотя ночь стоит звездная и холодная.

– Бо не любит разводить костры в биваке, – говорит Слизняк.

Старина Бо усаживается поближе к огню. В разогретых струях воздуха, витающих над языками пламени, тихо колышется листва на миртах. Никто особо не разговаривает.

– Вон янки в ковбойских фильмах, – спустя некоторое время продолжает Слизняк, – завсегда ведут разговоры у костра, будто им есть что порассказать. Только о чем им говорить, ума не приложу. Вот и нам не о чем. Сидим себе да помалкиваем, будто воды в рот набрали.

Старина Бо сидит, вперившись в огонь, и шевелит уголья палкой. Гарри хлопает Старину Бо по плечу – просит подвинуться, чтобы повесить на огонь котелок для следующей порции чая. Старина Бо оборачивается и с ужасом таращится на него глазами, в которых отсвечивает пламя костра. Он смотрит на Гарри, потом сворачивается калачиком и откатывается от костра, завывая по-собачьи.

– Не обращай внимания, – говорит Старина Джек. – С тех пор, как он вернулся с войны, отсидев у япошек в лагере для военных, у него с головой бывает не все ладно.

– Когда что-то не по его, – продолжает Слизняк, – он может исчезнуть на несколько дней, а через месяц-другой слышишь истории про то, как кто-то из старателей видел его то у Френчменс-Капа, то у озера Педдер, то в районе Либерти-Пойнт. Словом, далеко на юго-западе. Бог знает, где его носит. – Слизняк выплескивает в огонь остатки заварки из кружки и встает. – Как только оказывается в этом чертовом дождевом лесу, все, привет.

Старина Бо лежит в позе эмбриона у кромки круга света от костра и по-собачьи поскуливает, будто ждет, что его пнут ногой. Закипает котелок, Слизняк одной рукой подает вздрагивающему старику кружку чая, а другой приобнимает его.

– Старые бояки, – говорит ему Слизняк, – старые бояки, дружище, только и всего.

Я вижу, как на другой день Гарри бойко поднимается вверх по реке Гордон. Он гребет полдня – кругом ни души. Подойдя к месту слияния Гордона с Франклином, он следует дальше вверх по Франклину. Минует Пирамидальный остров – дальше река становится мелководнее и спокойнее. Выше по течению, за Террасными скалами, куда ни глянь, всюду свежий плавник – его нанесло недавним паводком. У вершины склона зубчатой скалы из расщелины торчит толстое, длинное сосновое бревно – его занесло туда речным потоком, и оно вошло в расщелину, как нитка в игольное ушко. Гарри в изумлении усмехается и гребет дальше. У Большого порога он выгружает снаряжение и перетаскивает шлюпку вверх по течению волоком.

К вечеру начинает моросить, Гарри накрывает мешки клеенкой и поверх фуфайки натягивает шерстяную фланелевую куртку. За Чертовой впадиной виден другой каменистый порог – течение над валунами быстрое, вода кругом бурлит, пенится. Гарри подводит шлюпку ближе к берегу и старается поскорее переправиться через маленький прибрежный водоворот, потом выпрыгивает из шлюпки с носовым швартовом в руке. Дальше он идет вдоль берега по колено в стремительном потоке. Так он преодолевает ярдов двадцать и уже за порогом сворачивает на участок посреди отмелей. Там, крепко опираясь на ноги и глядя вниз по течению, он начинает тянуть за швартов. Линь потихоньку поддергивается, выводя шлюпку на середину течения, где меньше вероятности, что она перевернется, наскочив на корягу или бревно, которые во множестве прибило к берегу. Неспешно и равномерно, словно в причудливом ритуальном танце, Гарри начинает тянуть шлюпку вверх по течению, выбрасывая одну руку вперед, медленно, но уверенно поворачивая туловище так, чтобы эта рука подтянулась к поясу, а другая, вытянутая во всю длину, могла перехватить швартов чуть дальше и подтянуть его еще самую малость. Я с почтением наблюдаю, как он тянет лодчонку вверх по бурной стремнине.

Что-то заставляет Гарри напрячь зрение. Там, в сотне ярдов ниже по течению, на сухой верхушке склонившегося, готового упасть мирта сидит орлан и смотрит прямо на него. Гарри перестает тянуть за линь и застывает как вкопанный; одна его рука вытянута во всю длину, а другая прижата к телу. Орлан. Тетушка Элли неплохо разбиралась в орланах. Она рассказывала Гарри, что орлан – птица семейная, что его сородичи благоволят к ним и что души предков Гарри являлись на этот свет в обличье орланов.

Внезапно орлан срывается с дерева и падает. Но, не успев упасть в реку, он вдруг воспаряет и планирует на него, Гарри. И в тот самый миг, когда птица, как кажется Гарри, уже готова вцепиться когтями ему в лицо, орлан резко взмывает ввысь, подхваченный потоком теплого воздуха, и начинает кружить, поднимаясь все выше и все шире, описывая круги и не прилагая к тому вроде бы никаких усилий: крылья расправлены и прямы, как стрелы, – лишь слегка подрагивая перьями и телом, птица подправляет угол взлета. Гарри успевает разглядеть, что на левом крыле у нее недостает пары маховых перьев.

Вскоре Гарри понимает, хотя ничего такого не видит, – взор птицы устремлен сверху прямо на него.

Видение мое растворяется вместе с орланом в белых облаках. Я всматриваюсь ввысь с таким напряжением, что мир вокруг меня куда-то исчезает, а облака разрастаются до размеров огромного снежного края. Поначалу я не могу взять в толк, где нахожусь, однако скоро понимаю: передо мной лежит дорога из Парадиза в Бьюлу и Нижнюю Бьюлу, обычно длинная, пышно-зеленая, но в эту ночь, снежную ночь в разгар зимы, дорога вся белая и непроезжая. В ту самую ночь, когда родился Гарри Льюис. Из-за бурана не смогли послать за врачом, чтобы тот помог Гарри появиться на свет.

В видении я, словно в поисках прибежища, переношусь из холодного внешнего мира в грубо сколоченный деревянный домик, одиноко ютящийся среди заснеженного буша. Там мать Гарри, Роза, задыхается и кричит в родовых схватках в крохотной кухоньке, самой теплой из трех каморок в ее маленьком доме. В углу кухоньки полыхает камин – там яростно трещит пламя, вздымая в дымоход искры с горящих эвкалиптовых поленьев, сложенных в горку. Ее муж, Бой Льюис, каким его знали до самой смерти, как может, помогает ей родить и, когда она наконец разродилась, кладет ей на грудь два тельца: один младенец, мальчик, мертвый, другой, тоже мальчик, живой. Роза лежит на попоне, на растрескавшемся дощатом полу, слушает, как снаружи, в ветвях громадного царственного эвкалипта воет ветер с дождем и снегом, и ей кажется, что это самый унылый звук на свете.