Шарлотта не способна делать ничего по дому из-за костылей, да и Роуз ни за что не позволила бы ей. Шарлотта не может даже просто пройтись. Сегодня у нее как раз занятия в школе для взрослых, а ее там нет. Перед глазами проплывают ученики, их лица. Вот Лесли, ей за сорок, в детстве переболела чем-то серьезным, пропустила много занятий в школе, так и не научилась читать, но как-то скрывала это до сих пор благодаря поддержке родственников. Вот мать и дочь из Бангладеш. Они плохо умеют читать и писать даже на своем языке, не говоря уже об английском, но сейчас они с гордостью составляют целые предложения. Вот Дэн, ему далеко за пятьдесят. Владелец небольшой строительной фирмы. Совершенно непонятно, как он жил до сих пор, но как-то перебивался благодаря приличной памяти и жене, которая выполняла всю работу в офисе. Дэн пришел заниматься, потому что стал дедушкой — ему хочется читать внукам книжки. Такой побудительный мотив очень трогает Шарлотту, она бы хотела уделять Дэну больше внимания. Вот семидесятилетняя Лиз. Ее заставила прийти дочь. Но самой Лиз все равно, научится она читать или нет — прожила же без этого всю жизнь, правда? Да, в супермаркете иной раз возникают сложности, но всегда можно кого-нибудь спросить. Вот восемнадцатилетний Пол. Тоже пропустил много в школе. Повесили ярлык «дислексия», но ничего подобного там нет, просто ему нужен терпеливый преподаватель. Вот девушка, наполовину сомалийка, наполовину англичанка, родилась здесь. Остается тайной, почему она так мало училась, но даже на курсах сильно отставала, а теперь, терпеливо и доверчиво водя пальчиком по строчкам, начала наконец делать успехи. Вот Антон, он новенький. Тихий, мягкий человек из Центральной Европы — Шарлотта не спросила, откуда именно. Говорит неплохо, но какой-то барьер мешает ему читать. Потому он и пошел на курсы обучения грамоте, а не на курсы английского как иностранного — проблемы с чтением, а не с устной речью.

Учить взрослых людей читать — совсем не то что учить подростков понимать прочитанное. Иногда Шарлотта пытается посмотреть на английские слова глазами своих учеников — черные значки, закорючки, загадочный шифр, который надо разгадать. Для них страница английского текста — все равно что для нас арабского или японского. Учеников Шарлотты не сопровождает по жизни реклама, навязчивые дорожные знаки, газетные заголовки. Они живут в этом мире, но он их до конца не принимает. Не умеющий читать — почти инвалид. Не способный понимать литературу — просто ограниченный человек.

Шарлотта пьет кофе и размышляет. У нее появляется идея: если она не может добраться до школы, то почему бы кому-нибудь из учеников не приходить к ней? Многим из них дополнительные занятия нужны как воздух.

Она звонит Марше, администратору школы. Марша очень рада ее звонку, спрашивает, как у нее дела и когда они снова ее увидят. Шарлотта — самый ценный кадр в команде Марши. Врожденный талант общения позволяет Шарлотте с одинаковым успехом учить людей читать по слогам и толковать «Гордость и предубеждение» и «Оду к бессмертию». Шарлотта — учитель от Бога, вот и все.

— Вы нам нужны, — говорит Марша.

— Послушайте, я тут подумала… — И Шарлотта излагает свою идею.

Марша прикидывает. Конечно, это некоторое нарушение правил, но почему бы и нет. Класс переполнен, есть несколько человек, которые при дополнительном внимании к ним просто расцветут.

Она еще некоторое время думает, потом предлагает:

— Как насчет Антона?

Шарлотта несколько удивлена. Она скорее склонялась к матери и дочери из Бангладеш или Дэну.

Но Марша настойчиво советует Антона. Дело в том, объясняет она, что тут какая-то загадка. Он явно обладает высоким интеллектом, но почему-то не делает ожидаемых успехов. Может быть, это фрустрация. Возможно, в классе он чувствует себя не в своей тарелке — сдержанный, застенчивый, более сложный и тонкий, чем остальные. Ему очень не помешали бы индивидуальные занятия.

— Хорошо, — соглашается Шарлотта. — Пусть будет Антон.

Она успешно добирается до ворот, настроение поднимается. Теперь ей есть чем заняться, она может быть кому-то полезна.

Генри не должен ничего делать. Вернее, у него нет этого чего-то, нет главного. Он так и не придумал способа восстановить свое доброе имя — нет, не только в академических кругах, но и просто среди интересующихся наукой, умных людей. Чтобы чем-то себя занять, Генри тревожно просматривает свои бумаги, подбирая материал для мемуаров, — все эти панки и коробки, храпящие чьи-то репутации, жаркие споры, научные скандалы. Может быть, ответ где-то здесь?

Он находит его утром в четверг, примерно в десять тридцать. Вытряхивает на стол содержимое невыразительной папки без надписи. Куча бумажек. Письма, которые никогда не разбирали и не сортировали. Письма из прошлого, из давнего времени. Там, в этих письмах, конец шестидесятых — ему еще нет сорока, он звезда, восходящая на научном небосклоне, талантливый молодой человек, со всеми знаком, и с ним все хотят познакомиться. Он выбирает письмо с шапкой палаты общин, смотрит на подпись. A-а, как же, как же, Джон Брэдшоу! Видный политик, лейборист, всячески продвигал Генри, взял его в советники, опекал, поставлял ему последние политические сплетни.

Генри читает письмо — коротенькую записку с предложением пообедать и подколами в адрес Гарольда Вильсона, с которым у Брэдшоу всегда были плохие отношения. Неинтересно. Ну а здесь у нас что?

Брэдшоу давно умер. Генри нечасто вспоминал о нем с тех пор. Он вообще забыл о существовании этих писем. Второе письмо, однако, он читает с большим интересом. Что это? Брэдшоу проталкивает нужный ему законопроект, хочет, чтобы его приняли. Упоминает при этом Холла, товарища по партии, министра: «Холл совершенно согласен со мной, кстати, — но это сугубо между нами! — он признался, что ужасно обеспокоен. Видите ли, у него роман с Лидией Перкис. Именно с ней! Пытается порвать — все это весьма болезненно, он очень привязан к ней, и все такое. Старый осел! Боже мой, если узнает пресса, раструбят повсюду: спит с врагом и тому подобное. Надо позаботиться о том, чтобы этого не случилось».

А Генри и позабыл о спрятанной здесь золотой жиле. Лидия Перкис была женой тогдашнего лидера тори. Подумать только, какой стыд — это же хуже, чем кровосмешение. В любом случае министру, уличенному в связи с чьей-то женой, не поздоровится. Но огласки не было. Пресса не пронюхала. Все осталось шито-крыто, а теперь действующие лица мертвы.

Так-так… Генри сидит, смотрит на письмо, шевелит мозгами. Скандала не было, но имена до сих нор на слуху и все еще могут вызвать интерес. Предположим… Генри приходит в голову, насколько иначе к подобным проступкам политиков или членов королевской семьи относились в XVIII веке. Как это продернули бы памфлетисты и карикатуристы. Джилрей, Роулендсон, Хогарт. Тогда личные тайны выставляли напоказ люди искусства, сегодня — желтая пресса. Эта конкретная тайна не выплыла, но если бы такое случилось, то все газетные заголовки визжали бы о ней.

Нашел. Теперь у него была идея. Стало ясно, чем ответить проклятой старости.

Статья. На разворот воскресного номера. Якобы о различии форм реагирования общества XVIII века и нынешнего на скандальное поведение сильных мира сего. Вполне научная публикация, и так, между делом, невзначай, привести занятный пример: «…некое письмо, которым я располагаю». Кроме того, это усилит интерес к его будущим мемуарам — от них станут ждать новых интересных разоблачений.