Николас не понял моей мысли; он, казалось, до сих пор не пришел в себя: все потирал лоб и глаза, а Рэйчел вела машину.

— Информация была передана разом, так сказать одним залпом, в компьютерной науке это называется аналоговый метод, в отличие от цифрового, — промолвил он.

— Ты уверен, что они друзья? — резко спросила Рэйчел.

— Любой, кто спасет жизнь моего мальчика, мне друг, — ответил Николас.

— Если они способны передать столь исчерпывающую и точную информацию прямо тебе в голову одной вспышкой света, — заметил я, — то тем более могли дать тебе знать, кто они такие, откуда и чего хотят. А раз ты сомневаешься, значит, эти сведения умышленно утаивают.

— Если бы я знал, — ответил Николас, — я мог бы рассказать. Они не желают…

— А почему? — перебил я.

— Это противоречит их целям, — произнес Николас, подумав. — Они выступают против… — Его голос затих.

— Оказывается, ты многого мне не говорил, — сказал я.

— Все записано там, на страницах книги. — Николас помолчал, затем продолжил: — Им приходится действовать очень осторожно. Иначе все провалится. — Он не стал пояснять. Очевидно, и не знал-то больше ничего. То, чем он располагал, состояло скорее всего из догадок, появившихся за долгие месяцы размышлений.

Во мне давно уже назрела целая речь. Теперь я дал себе волю:

— Существует вероятность — правда, надо отметить, очень небольшая, — что ты имеешь дело с явлениями религиозного характера, непосредственно общаешься со Святым Духом, проявлением самого Господа Бога. Мы все из Беркли, там выросли и невольно ограничены мирскими взглядами университетского городка; мы не расположены к теологическому восприятию мира. Но исцеление, насколько мне известно, типичное чудо Святого Духа… Слышал какие-нибудь незнакомые языки? — спросил я Николаса. — У себя в голове?

Он замялся и наконец кивнул.

— В снах.

— Глассолалия?

— Древнегреческий. Проснувшись, я как-то записал несколько слов — в таком виде, как запомнил. У Рэйчел был годичный курс древнегреческого; мы проверили по словарю и убедились. В книге Деяний Апостолов, в Библии, другие народы понимали слова апостолов — в Пентекосте, когда на них впервые снизошел Дух. Глассолалия — не бессмысленная белиберда, а незнакомые иностранные языки. Святой Дух вкладывает их тебе в голову, чтобы ты мог нести слово Божье по всему миру. Я сам думал, что это белиберда, пока не занялся исследованиями.

— Ты читал Библию? — спросил я. — Ну, в своих исследованиях?

— Новый Завет и Книги Пророков.

— Ник никогда не знал греческого, он был уверен, что это ненастоящие слова, — вставила Рэйчел.

Жесткие язвительные нотки исчезли из ее голоса; беспокойство, страх за Джонни сделали свое дело.

— Когда Ник осторожно поведал о снах на греческом некоторым знакомым, интересующимся оккультным, они заявили: «Предыдущая жизнь. Ты — перевоплощение древнего грека». Но, по-моему, это не так.

— А что же это, по-твоему? — спросил я.

— Не знаю. Именно греческие слова заставили меня впервые серьезно отнестись к этой истории. А сегодня вот диагностирование Джонни. К тому же я сама видела коснувшийся его розово-багряный луч света… Честно, Фил, просто ума не приложу. Похоже, Ник воспринимает некие проявления могущественных сверхъестественных существ — смутные, искаженные образы, совершенно недостаточно для того, чтобы можно было строить версии. Похоже, они из глубокого прошлого. На это указывает язык двухтысячелетней давности.

Внезапно хриплым голосом заговорил Николас:

— Во мне кто-то пробуждается — спустя две тысячи лет или около того. Еще не пробудился, нет, но его время близится. Ему обещали это… давно, когда он был живым, как мы.

— Это человек? — поинтересовался я.

— Да, безусловно. — Николас кивнул. — Вернее, был человеком. Программа, которую в меня заложили, — пробудить его. Эта личность для них очень важна. Я не знаю почему. Я не знаю, кто он такой. Я не знаю, что он будет делать. — Николас замолчал, а потом произнес тихо, будто обращаясь к самому себе: — Я не знаю, что случится со мной, когда это произойдет. Может, у них вообще нет на меня планов.

— Не кажется ли тебе, что ты гадаешь на кофейной гуще? — спросил я. — У тебя ведь нет достоверных данных?

— Нет, — признал Николас.

— Давно у тебя появилось это предположение?

— Не знаю. Я их записываю.

— В порядке убывания вероятности?

— В том порядке, в каком они ко мне приходили.

— И каждое, — подхватил я, — в то время казалось тебе правильным.

— Одно из них наверняка правильное, — произнес Николас. — В конце концов я пойму. Я обязан понять.

— Ты и в могилу можешь сойти в полном неведении, — сказала Рэйчел.

— Рано или поздно я пойму, — упрямо пробормотал Николас.

Или нет, подумал я; возможно, Рэйчел права. Николас будет вечно бродить в потемках, кипа записей разбухнет от новых теорий, каждая — все более мрачная, смелая, дерзкая. А потом личность, которая сейчас ворочается внутри моего друга, войдет в силу, возьмет все в свои руки и закончит записи за него. Николас сколько угодно может писать: «Я думаю… полагаю, что… уверен… наверняка…» А потом древний человек пробудится к жизни и запишет последнюю строку: «Он был прав. Так и есть — это я».

— Во всей этой истории меня постоянно волновало одно, — сказала Рэйчел. — Как он поведет себя по отношению ко мне и Джонни, если его сумеют пробудить? По-моему, сегодняшние события показали, что он будет заботиться о Джонни.

— А возможностей у него больше, чем у меня, — добавил Николас.

— И ты не станешь сопротивляться? — возмутился я. — Будешь пассивно ждать, пока он тебя одолеет?

— Я жду этого с нетерпением, — сказал Николас.

— У вас тут поблизости сдается квартира? — спросил я Рэйчел. В конце концов, почему бы писателю не пожить там, где ему вздумается? Разве он привязан к одному месту?

— Думаешь, твое присутствие ему поможет? — чуть улыбнулась Рэйчел.

— Ну что-то вроде этого, — ответил я.

Они оба очевидно смирились с тем, что в Николаса вторглось нечто; в их поведении сквозила покорность. Мне же все происходящее казалось неестественным, кошмарным, чем-то таким, от чего надо отбиваться любыми доступными способами. Поглощение человеческой личности этим… ну, в общем, тем, что поглощало — чудовищно!

При условии, что теории Николаса верны; на самом-то деле он скорее всего заблуждается. И все равно, я хотел быть рядом. Многие годы Николас был моим лучшим другом и все еще оставался им, хотя нас разделяли шесть сотен миль. Кроме того, мне тоже стала нравиться Пласенсия.