К полудню людской поток спал. Проезжали одинокие запоздалые тележки, торопились прохожие. Словно кто-то утром опрокинул амфору с маслом, а теперь оно стекало медленными каплями.

Звеня своими веригами, прошагал благочестивый пророк Эшмуин. Хотя вокруг не было ни души, он простирал вперед руки с длинными пальцами и исступленно кричал:

– Клянитесь! Клянитесь! Скорее оливы вырастут в открытом море, скорее лев подружится с овцой, скорей человек начнет насыщаться камнями, чем вы вернетесь в это логово змей и скорпионов! Клянитесь!

Замер голос пророка. Стало так тихо и пусто, что Мисдессу показалось, будто он остался один в этом городе, будто и его бросили, как никому не нужную вещь. И в этот миг он понял, что сердцу его дороги не эти стены и не эти выбоины на мостовой, а люди, для которых он всю жизнь лепил горшки и светильники, с которыми он торговался из-за гроша, с которыми он жил.

Окинув взглядом груду вещей у своего дома, Мисдесс подошел к гончарному колесу и решительно взвалил его на плечи.

– Идем, Шимба! – нетерпеливо крикнул он жене.

Женщина удивленно посмотрела на мужа. И его охватило это безумие? И он хочет покинуть родной дом и искать счастья на краю света? А подумал ли он о ней, о жене своей, которая скоро принесет ему первенца?

– Идем, Шимба! – повторил горшечник. – Долго ли я тебя буду ждать?

Схватив какой-то узел, женщина поспешила за мужем.

Солнечные лучи отражались на блестящей поверхности колонн, охвативших гавань большим полукружием. Вдали громоздились городские строения, а над ними, упираясь в небо, высился величественный акрополь Бирса. Прикрепленные канатами к кольцам мола, стояли длинные военные корабли и широкие гаулы[35] с опущенными парусами. В порту кипела работа. Полуголые рабы, согнувшись под тяжестью груза, проходили по гнущимся доскам. Мелькали тела – черные, желтые, бронзовые, белые. Слышался свист плетей. Доносились крики:

– Живей! Заноси! Пускай!

Гискон и Мидаклит сидели на пустых глиняных сосудах у сходен и смотрели на корабль с развевающимся на носу флагом суффета. Это «Сын бури», главный корабль, гордость всего карфагенского флота. На его постройку пошли кедры ливанских гор – из них вытесали эту стройную мачту; италийские сосны – из них сбили палубу; корсиканский бук – из него сделали весла; кипрская медь – из нее выковали таран; драгоценное черное дерево – из него вырезали карлика Пуам[36], того, что красуется на носу чуть повыше тарана.

Выпученные глаза карлика устремлены вдаль. На выпуклых щеках, на волосах, покрытых позолотой, блестят брызги. Гискон слышал когда-то от отца, что Пуам научил людей добывать огонь и ковать железо. «Вот почему у Пуама надуты щеки», – думает мальчик.

– На моей родине этих карликов называют пигмеями, – заметил грек. – Гомер говорит, что пигмеи живут на берегу Южного океана.

«Опять Гомер! – подумал мальчик. – О чем бы ни шла речь, ученый грек всегда сводит ее к своему Гомеру. Наверное, этот Гомер какой-нибудь могущественный греческий царь или завоеватель, а может быть, такой же мореход, как Ганнон».

– Расскажи мне о Гомере! – просит мальчик.

– Гомер? Как тебе объяснить получше… – отзывается Мидаклит. – Гомер – царь поэтов. Он завоевал весь мир, но не мечом, а своими звучными стихами. Рассыплются крепкие державы, ветер развеет их прах, а Гомер будет властвовать в своем царстве над умами людей, и не найдется ни одного завистника, которому пришло бы в голову свергнуть его с престола. Гомер – открыватель новых земель, и те земли, которые он открыл, никогда не будут забыты. Он сумел провести свои крутобокие корабли, своих героев через такие немыслимые преграды, перед которыми остановился бы в смущении самый отважный мореход.

Грек, наверное, еще долго говорил бы о Гомере, если бы Гискон не тронул его за плечо:

– Пора! Идем!

По сходням торопливо поднимались переселенцы: мужчины, женщины, дети. Они растекались по палубам, спускались в трюмы, заполняли все уголки кораблей. Гаулы стали напоминать муравейник.

Взяв свои вещи, Мидаклит и Гискон подошли к сходням «Сына бури». Им придется плыть на этом корабле. Лицо Мидаклита радостно и торжественно. Исполняется заветная мечта его жизни: он увидит неведомые моря, далекие страны, о которых рассказывают столько небылиц.

Быстрее ветра мальчик взбежал на палубу. Сев у перил, он свесил вниз босые ноги и забарабанил пятками по борту. Он чувствовал себя здесь как дома. С высокой палубы виден весь город. Вот Бирса и храм Эшнуна[37]. Вот храм Танит, откуда бежала Синта. Гискон отыскал глазами улицу Сисситов, но дом Ганнона, ставший ему родным, отсюда не виден. С кровель зданий поднимались дымки. Это благочестивые карфагеняне возносили курения богам, моля их о помощи близким своим, покидающим родину.

На дамбе, соединявшей гавань с островком, показалось несколько человек. Мальчик различил белые плащи городских стражей и среди них стройную фигуру Ганнона. Суффет в синем плаще, стянутом у талии широким кожаным поясом с блестящей медной пряжкой. Голова Ганнона не покрыта. Ветер раздувает его длинные волосы.

При виде Ганнона толпа в гавани заволновалась. Раздались приветственные крики. Возбужденные карфагеняне чуть не опрокинули охрану, сопровождавшую суффета. Ликующие люди шли за Ганноном до самых сходней.

А это кто? По молу идет человек в белой тунике, с белой повязкой на бритой голове. Он тащит за веревку черную овцу. Овца упирается всеми четырьмя копытцами, протяжно и жалобно блеет. Человек осыпает ее руганью, словно желая излить на нее свое озлобление на тех, кто захотел сделать его мореплавателем.

Гискон знает этого человека. Не раз он видел его в храме Танит. Это жрец Стратон. Но что ему здесь надо? Верховный жрец Магарбал посылает с ними исчадие ада. Это понял и суффет. Вон как он нахмурился при виде жреца. Стратон подходит к сходням «Сына бури». Люди на корабле почтительно склоняются перед жрецом Владычицы.

Вот и все готово к отплытию. Ганнон нетерпеливо взмахивает рукой, и тотчас же трубачи, стоящие на набережной, у колонн, вскидывают изогнутые, как оленьи рога, этрусские трубы. Раздаются призывные волнующие звуки. Звенящая радость, смешанная с тревожным ожиданием чего-то нового, ослепительно яркого, переполняет сердца людей.

К мосткам подбежали матросы.

– Стойте! Стойте! – послышался вдруг крик.

По молу бежал человек с гончарным кругом на спине. За ним семенила женщина.

– Опоздал, горшечное колесо! – кричит с улыбкой Малх.