— Очень приятно, — ответил Горшков удивленно — не думал он, что в Германии еще сохранились коммунисты, гестапо в последние годы жестоко вылавливало их, вырубало под корень, взял рукою под козырек, назвался сам.

— Сохранились коммунисты, — прежним ворчливым тоном произнес гость, — я не один в городе, нас целая ячейка… Подпольная.

— Ячейка большая?

— По нынешним временам большая. Четыре человека.

— А где остальные? — спросил Горшков почти машинально, понял запоздало: вопрос этот — неуместный.

Столяр засипел простуженно и выдохнул шепотом, едва слышно:

— Остальные казнены.

Как всякий комендант — пусть даже временный, — Горшков обладал властью, поэтому он поразмышлял немного и назначил столяра бургомистром Бад-Шандау.

К бургомистру он сейчас и приехал. Столяр, сидя на табуретке с мягким верхом и поставив на стол таз с горячей водой, отпаривал искалеченные руки, постанывал и ерзал задницей по верху табуретки — ему было больно.

Увидев капитана, он привстал и произнес каким-то измученным и одновременно очень спокойным, почти угасшим голосом:

— Сегодня в Берлине не стало Гитлера.

Горшков не выдержал, повел головою в сторону, словно бы горло ему сдавил тугой воротник, выплюнул зло:

— Надеюсь, у собаки была собачья смерть! Тьфу!

— Вместо себя Гитлер оставил гросс-адмирала Деница. По радио объявили, что Гитлер пал на боевом посту.

Капитан отплюнулся еще раз:

— Тьфу!

Столяр вытащил из таза одну руку, потом другую и, кряхтя, потянулся к приемнику, ухватился пальцами за пластмассовую бобышку, включил. Послышались звуки музыки — протяжные, навевающие уныние, капитан этой музыки никогда не слышал. Столяр пояснил:

— Седьмая симфония Брукнера. Ее очень любил покойный фюрер. — Губы столяра презрительно сдвинулись в сторону.

Симфония неожиданно прервалась, и послышался голос диктора:

— Наш фюрер Адольф Гитлер, сражаясь до последнего дыхания против большевизма, сегодня пал за Германию в своем оперативном штабе в рейсхканцелярии.

Презрительная улыбка на лице столяра расширилась.

— Пал за Германию, — хмыкнул он. — Пристрелили небось, как шелудивoго пса, и бросили в канаву. Еще, может быть, облили бензином из канистры и подожгли.

— Откуда такие сведения? — спросил капитан.

— Это не сведения, это — предположение.

— Тридцатого апреля фюрер назначил своим преемником гросс-адмирала Деница, — продолжал вещать диктор.

— Вот, — сказал столяр.

— Сегодня слушайте обращение к немецкому народу гросс-адмирала и преемника фюрера, — произнес диктор напоследок, в приемнике что-то щелкнуло, и послышались заунывные звуки симфонии, сочиненной неведомым Брукнером.

— Собирайтесь, — подогнал капитан столяра, — надо проехать по здешним хозяйствам, узнать, кто какие продукты может дать городу.

— Хорошее дело, — одобрил столяр.

— Иначе горожане от голода и вас и меня вздернут на каком-нибудь крепком суку.

— Я знаю несколько хороших фермеров, — сказал столяр, — они помогут. А я тут вот что сочинил. — Выдвинув ящик стола, он порылся в нем, извлек лист бумаги, протянул капитану. — Вот.

Горшков взял лист, повертел его и передал переводчику.

— Пранас, посмотри, что это?

Тот прочитал бумагу и, с трудом сдерживая улыбку, прижал к губам пальцы. Наклонил пониже голову, чтобы столяр не засек улыбку, если она вдруг прорвется и он не сдержит ее.

— Это документ. Наши немецкие товарищи провели первое открытое партсобрание и вынесли постановление… — Петронис покашлял в кулак.

— Ну!

— В постановлении написано: «Запрещается всем бывшим членам нацистской партии ловить в Эльбе рыбу».

Капитан также покашлял в кулак. Невольно.

— Ну и ну! Судьбоносное постановление, ничего не скажешь. Значит, поступим так, Пранас… Ты переведи поточнее. Если партийная ячейка сможет снабжать рыбой население Бад-Шандау, беженцев, госпиталь и всех остальных, я готов утвердить это постановление. Если нет, то и суда нет.

Столяр замялся, губы у него неожиданно приняли обиженное выражение, он развел руки в стороны.

— Ага, — сказал капитан. — Вижу, что партийная ячейка не готова кормить город рыбой. Постановление временно замораживается. Поехали, бургомистр, к фермерам.

Столяр закряхтел досадливо, ткнулся в один угол, в другой — искал свою выходную одежду. Что-то нашел, чего-то не нашел, закропотал недовольно, замахал руками на жену — та также заметалась по дому…

Через пять минут выехали.

Следов войны за городом было втрое больше, чем в самом Бад-Шандау. В городе люди хоть и не очень старались по этой части, но все же пытались убрать скорбные следы, засыпали воронки, растаскивали крюками горелые дома, спиливали изувеченные деревья, пускали их на корм для печей, обогревались сырыми ночами и варили еду, а в полях и в лесах изуродованная земля так и оставалась изуродованной землей, никто ее не лечил, не обихаживал.

Сидя в машине, среди автоматчиков, столяр затих, сжался, превращаясь в этакого старого мыша, боящегося кота, щурился подслеповато — он не узнавал землю, по которой так много ходил и ездил, рот у него сомкнулся в печальную скобку, отвердел, и сам он сделался печальным, здорово одряхлевшим.

Неуютно он чувствовал себя. Мотор доджа гудел натужно, разведчики держали автоматы наготове — из-за любого куста ведь могла выплеснуться свинцовая струя.

Но пока не выплескивалась, было тихо — доджу везло. Птиц тоже не было слышно — вернувшись, они старались найти себе места поспокойнее, без стрельбы и взрывов, — и переселялись туда. Таким местом у них, похоже, считался и городок Бад-Шандау, там птичьи голоса все-таки звучали.

Поездка не была удачной, проку от нее оказалось ноль: разведчики побывали в трех хозяйствах, и во всех трех им отказали — продуктов, дескать, нет, коровы, напуганные войной, перестали доиться, а куры нести яйца… «Самим бы выжить», — дружно хныкали фермеры.

Столяр был обескуражен. Даже его старый приятель, с которым он выдул не менее трех цистерн пива, — толстый, с бородавчатым лицом Курт Цигель, — и тот развел в стороны полные конопатые руки.

— Извини, Эрих, — сказал он столяру, — сам не знаю, как буду выкручиваться… Ничем не могу тебе помочь.

Маленькие заплывшие глазки его при этом ускользали в сторону, на своего пивного приятеля Цигель старался не смотреть. Все было понятно.

— Ах ты, старый куриный желудок, — сказал столяр фермеру, — обожравшийся сосискоед, павиан облезлый. — Голос у столяра сделался расстроенным, дрогнул, он махнул рукой слабо и полез в додж.