если не волшебник, может знать, что снится другому? Догадки тут бесполезны… С каким жутким спокойствием, словно нечто обыденное, он приводит факты тысячелетней давности! Уж очень непрост этот Вакабаяси!.. А что, если он сам — один из пациентов психиатрической больницы?..

Однако доктор нимало не удивился и ответил как обычно бесстрастно и четко:

— Даже бодрствуя, девушка говорит и ведет себя специфически, из чего мы сделали соответствующие выводы… Поглядите на этот удивительный узел: такую прическу носили замужние дамы тысячу лет назад, то есть в эпоху, когда жила ее родственница. Видимо, поэтому барышня и причесывается так время от времени. Разумеется, в действительности она чистое, невинное создание, однако, когда волосы убраны таким образом, она демонстрирует привычки, воспоминания и характер замужней дамы, жившей тысячу лет назад. Поэтому ее облик и манеры не соответствуют возрасту. Она предстает молодой, грациозной и не по годам умудренной женщиной. Конечно, когда она забывает об этом сне, помощница причесывает ее на современный манер, как и остальных пациенток.

Открыв от удивления рот, я отупело глядел то на странную прическу, то на торжествующего доктора Вакабаяси.

— Но… «братец»?

— Это, конечно же, о вашем предке, который жил тысячу лет назад. Тогда он женился на «сестрице». Иными словами, этой девушке снится ее зять, и в мире иллюзий она живет с ним как наложница.

— Но… это же низко! Это разврат! — выпалил я.

Доктор Вакабаяси тут же мягко ухватил меня своими бледными руками.

— Тсс! Тише! Что угодно, только вспомните имя… — он запнулся.

Мы оглянулись на девушку, но было уже поздно: она нас услышала… Алые губки вздрогнули, веки распахнулись, и, заметив меня, она несколько раз моргнула. Глаза ее заблестели, и на лице появилось крайнее удивление. Она вмиг побледнела. Влажный взгляд темных глаз вдруг засиял невиданной, неописуемой красотой, щеки зарделись до самых ушей, и девушка прерывисто воскликнула: «А… братец! Почему ты здесь?!» Босая, она спрыгнула с кровати и, даже не оправив подол кимоно, попыталась заключить меня в объятья.

Я был потрясен. Невольно отстранив ее руки, я сделал несколько шагов в сторону и сердито посмотрел на нее, не понимая, что происходит.

Девушка вмиг окаменела с протянутыми ко мне руками. Лицо — и даже губы — побледнело, глаза широко распахнулись. Не отводя от меня взгляда, она пошатываясь отступила и оперлась руками на кровать… Губы ее задрожали, она снова выразительно посмотрела на меня, затем — с опаской на доктора Вакабаяси и оглядела палату…

Из глаз хлынул поток слез. Она поникла и, прикрывая лицо белыми рукавами больничной одежды, рухнула коленями прямо на каменный пол, а затем с криком бросилась на кровать.

Я все больше недоумевал и, вытирая пот со лба, смотрел то на девушку, которая рыдала и горько всхлипывала, то на доктора Вакабаяси.

Однако на лице доктора не дрогнул ни один мускул. Он лишь окинул меня холодным взглядом и подошел к девушке. Приблизившись, он сказал ей на ухо:

— Помните его имя? Или, быть может, свое?

Услышав эти слова, я оказался поражен сильнее, чем девушка. Неужели она вышла, как и я, из сомнамбулического состояния и находится теперь на стадии самозабвения? Неужели сейчас доктор Вакабаяси проводит над ней тот же эксперимент, что надо мной?.. Я так напряженно ждал ее ответа, что зазвенело в ушах.

Однако девушка молчала. Спустя некоторое время она перестала плакать, еще глубже зарылась в постель и помотала головой.

— Скажите, вы помните этого человека, вашего жениха, которого называете «братцем»?

Девушка закивала и принялась рыдать громче прежнего.

Даже тому, кто не знал причины этих слез, ее плач показался бы невыносимо печальным и жутким! Стон безумной грусти, вопль девушки, брошенной среди душевнобольных, вдали от возлюбленного, чье имя ей никак не вспомнить… И вот, внезапно встретившись с ним, она пытается припасть к его груди, но тот грубо ее отталкивает! Теперь же она все это осознала…

Несмотря на естественную разницу между мужчиной и женщиной, я — такой же пациент, испытывающий те же страдания, — оказался тронут ее хриплым плачем до глубины души. Теперь все было иначе, не как в утреннем мраке: она звала меня. И сейчас в ее стоне было куда больше страдания и муки. Я не помнил ни ее имени, ни лица, но в это мгновение, глядя на дрожащую фигурку, что распростерлась в отчаянных рыданиях на белой простыне, я понял, что вся ответственность лежит на мне. Я должен это сделать! Вспомнить во что бы то ни стало!

По телу заструился холодный пот. Я закрыл лицо руками, пошатнулся и чуть не упал в обморок…

Не знаю, догадывался ли доктор Вакабаяси о моих страданиях, но он наклонился и нежно погладил девушку по плечу.

— Что вы, что вы, милая… не плачьте, довольно. Он скоро вспомнит. Этот юноша… ваш братец… просто забыл ваше лицо. Но вскоре обязательно вспомнит! И мы сразу же расскажем вам об этом. Тогда вы оба выпишетесь из больницы… Тише, тише, успокойтесь! Потерпите чуточку, осталось немного.

Успокаивая так девушку, доктор Вакабаяси поднял голову. Удивленный и обессиленный, я утирал украдкой непрошеные слезы. Доктор взял меня за руку и решительно вывел из палаты, а затем бесстрастно закрыл тяжелую дверь. Подозвав знаком прислужницу, которая стояла в коридоре с целозией в руках, он провел меня, все еще растерянного, в палату номер семь.

Прислушавшись, я понял, что всхлипы девушки стали тише. Кажется, в паузах между ними прислужница что-то ей говорила.

Стоя на полу из искусственного камня, я сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться. Я ждал объяснений доктора Вакабаяси.

Девушка умопомрачительной, кукольной красоты, какая мне и не снилась, заперта в соседней палате, будто жалкая сумасшедшая! Мало того, эта красавица не только моя единственная кузина и невеста, но, если верить ее невообразимой фантазии, еще и наложница, жившая тысячу лет назад, а я — муж ее сестры!

Но, лишь проснувшись и завидев меня, она воскликнула «братец» и попыталась обнять. Когда же я отстранил ее, упала на колени и зарыдала так, что у меня свело внутренности…

Сердце мое бешено колотилось. Я ждал, когда доктор Вакабаяси объяснит эти таинственные, странные факты.

Однако тот сжал губы, будто лишившись дара речи. Затем он смерил меня холодным, мутным взором, все так же молча пошарил в левом нагрудном кармане, достал оттуда большие серебряные часы и проверил время. Потом положил пальцы правой руки на запястье левой и, глядя на циферблат (стрелки показывали семь тридцать), начал считать пульс.

Видимо, слабый здоровьем доктор имел привычку ежедневно измерять пульс в это время. Да и вся