От матери же я унаследовала любовь к чтению. Отец, читающий Тору и канцелярские книги, никак не мог вдохновить на чтение, но мама…

Знаете, когда она прочла в газете о смерти Чехова, то кричала и плакала. Она не представляла мира без Чехова, без его книг. Мне было восемь лет, и я изрядно испугалась, услышав крики матери и надрывный плач. Узнав, в чем дело, я схватила первую попавшуюся книгу Чехова и убежала в парк — читать. Я часто читала в парке, там меня никто не видел. Если я плакала над книгой дома, то меня наказывали, ну а в парке можно было плакать, не боясь наказания.

Мне попалась «Скучная история» — совершенно неподходящее чтение для восьмилетней девочки. Но как-то так получилось, что я не только прочла книгу, но даже смогла понять ее. И на этом детство закончилось. Понимаете, невозможно до такой степени прочувствовать одиночество и остаться ребенком…

Ну а когда умер Толстой, то мама и вовсе заболела. Лежала, откинувшись на кружевные подушки — изысканная и элегантная даже в болезни, с романтическими кругами под глазами, и вздыхала о том, что вот теперь ушла совесть России, и как можно жить в подобной пустоте…

Это не было игрой, мама была совершенно искренним человеком, она действительно так чувствовала.

Удивительно, как изменяются люди в зависимости от внешних обстоятельств! Во времена моего детства было естественным оплакивать Чехова и Толстого, это называлось чувствительностью, обостренным чувством сострадания, интеллигентностью и так далее. То есть весьма лестными словами. Теперь подобному поведению дается совершенно другая оценка.

Помню, как мне пришлось обратиться к психиатру. Это было тяжелое время — Камерный театр закрыли, и Таиров[4]сошел с ума, а затем и умер, не вынеся такого кошмара. Я помню, как он говорил мне: «Везде висят мои афиши, расклеены по всему Тверскому бульвару, разве театр закрыт?!» Он никак не мог поверить… Ну а я после его смерти плакала по ночам, плохо спала, чувствовала себя постоянно разбитой. И в конце концов отправилась к психиатру. Психиатром оказалась усатая толстая армянка — южные женщины с возрастом отращивают совершенно мужские усики и расплываются, как тумбы. И она долго спрашивала у меня, на что я жалуюсь. Я отвечала, что жалуюсь на бессонницу, плачу по ночам, постоянно вялая, ничто меня не веселит. Она спрашивала и о причинах слез. А когда я сказала, что мне жалко друга, которого я очень любила, немедленно поинтересовалась: «Сношения были?» Боже мой! «Сношения»! Слово-то какое… «Сношения» — и трагедия Таирова… Когда я ответила, что «сношений» не было и быть не могло, эта усатая дама немедленно поставила диагноз: «Не спит. Плачет. Любила друга. Сношений не было. Диагноз: психопатка!»

Представляю, что бы эта дама-психиатр сказала о моей маме, которая долго болела из-за смерти Толстого. Наверняка отправила бы прямиком в сумасшедший дом. По ее понятиям невозможно оплакивать человека, с которым не было «сношений». Не люблю психиатров. У них нет ласковых рук, чтобы успокоить болящую душу. Они лезут в эту душу со скальпелем…

Повышенную чувствительность, необходимую актрисе, я тоже унаследовала от матери. Отец обладал шкурой гиппопотама, ее невозможно было пробить даже из пушки. Мама чувствовала малейшее дуновение ветерка, как андерсеновская принцесса на горошине — крохотный твердый шарик под горой перин.

Невозможно стать актрисой, не обладая повышенной чувствительностью. На сцену может выйти только принцесса на горошине. Актриса должна чувствовать всей кожей, всей душой. Нельзя играть роль, нужно прожить персонажа. Иначе зрители не поверят.

С другой стороны, у актрисы должно быть терпение Русалочки, которая ухитрялась не только ходить, но и танцевать в то время, когда ноги ее болели, будто их режут ножами — если помните, именно так ей удружила морская ведьма. Зрителю плевать, как чувствует себя актер, болит ли у него голова или, может, мучит несварение желудка. И актер, страдающий от поноса, должен хоть затычку в жопу себе вставить на время спектакля, но не обмануть зрителя.

Когда я сбежала в Москву, чтобы поступить в театр, мама посылала мне деньги на жизнь, тайком от отца. Сейчас я думаю: действительно ли он не знал, что она посылает мне деньги? Или просто делал вид, что не знает, чтобы не показать, что поддерживает блудную дочь, чтобы я вернулась домой. Ведь отец был настоящим коммерсантом и отлично умел считать деньги. Ну не мог же он не замечать дополнительных расходов?

А я вот, как и мама, так и не научилась считать деньги за всю свою долгую жизнь. Еще в двенадцать лет я поняла, какое это наслаждение — просто швырнуть деньги, отбросить их, как ненужную вещь. Тогда я впервые увидела цветной фильм, кажется, сцену с балконом из «Ромео и Джульетты». Конечно, это был не настоящий цветной фильм, как снимают сейчас, его раскрашивали вручную, но какая же это была неописуемая красота! Чудесная сцена так меня впечатлила, что дома я немедленно разбила копилку и отдала деньги соседским ребятишкам. Деньгам не было места в мире совершенной красоты, которую показали на экране. А еще мне хотелось сделать что-то значительное, хотя бы немного приближающее меня к тому цветному чуду…

Скажите, как может в одном и том же мире существовать такая красота и передвижные зверинцы?

Знаете, я часто вспоминаю того дельфиненка в зверинце. Столько лет прошло, а я все еще в ночных кошмарах вижу его жалобный взгляд, глаз, из которого течет кровь, грубый палец, тычущий в него…

Как-то мне попалась статья в журнале, и там писали, что дельфины разумны. Будто ученые исследовали дельфинов и пришли к такому выводу. И разум дельфинов чуть ли не такой, как у человека.

Так скажите, почему же дельфины до сих пор развлекают толпу? Почему их ловят для дельфинариев, и они за рыбу должны прыгать через кольца, играть в мяч и делать разные другие фокусы? А человеческая толпа при этом радостно аплодирует, маленькие дети смеются, их мордашки, измазанные мороженым и кремом, светятся от удовольствия. Если дельфины разумны, то какое люди имеют право сажать их в клетку? Потому что они не плавят металл, не ведут войн и не признают государственных границ? Из меня как-то тоже не получилось сталевара. Может, стоило и меня посадить в клетку? Не кажется ли вам, что это очень многое говорит о человечестве…

— А можно я что-нибудь разобью? — с надеждой поинтересовался Бес. Он умел восстанавливать небольшие поврежденные предметы, если куски были достаточно крупными, и Психолог иногда, чтобы стимулировать мышление приятеля, позволял ему разбить граненый стакан или порвать календарь. Психолог резонно полагал, что даже если у Беса не получится все это восстановить, то беды большой не будет. Подумаешь, граненый стакан! Зато выплеснется подавляемая агрессия, что только на пользу.

Бес же мечтал как-нибудь под шумок украсть картину, украшавшую стену кабинета. Тоскливая сине-рыжая аллея, уходящая к нежным закатным краскам солнца, багровые отблески на скамейках, кружащиеся золотистые листья — все это завораживало Беса, и при взгляде на картину ему хотелось то плакать, то смеяться. Он неоднократно пробовал создать дубликат картины, но даже самые искусные бесы не в состоянии повторить уникальное изделие, их потолок — типовой ширпотреб. И у Беса получались лишь не слишком качественные копии.