Ван Гааль с племянником вышли из «Трех веселых челноков», когда на небе пылал закат. Башни церкви Святой Гудулы казались особенно легкими в порозовевшем воздухе. Расписные стекла окон переливались и горели. Было тепло, как в летний вечер.

Хозяева домов развешивали цветные фонарики и плошки с маслом. Перед ратушей все еще толпился народ, хотя король со всем штатом придворных давно проследовал во дворец герцогов Брабантских.

Большой лист бумаги среди бронзовых скрепов на двери ратуши привлек внимание Генриха.

— «Воспрещается, — услышал он громкое чтение кого-то из толпы, — печатать, писать, иметь, хранить, покупать и продавать, раздавать в церквах, на улицах и в других местах все печатные и рукописные сочинения Мартина Лютера, Ульриха Цвингли, Иоанна Кальвина и других ересиерархов, лжеучителей и основателей еретических бесстыдных сект, порицаемых святою церковью…»

— Дядя, позвольте мне узнать, в чем дело, — попросил Генрих.

— Указ короля, племянник, который мы сможем узнать и не от площадных чтецов.

Но Генрих уже взбежал на ступени ратуши.

— «Воспрещается, — продолжал чтец, — допускать в своем доме беседы или противозаконные сборища, а также присутствовать на таких сходках, где вышеупомянутые еретики и сектанты тайно проповедуют свои лжеучения… Воспрещается также читать, учить и объяснять Святое Писание, за исключением тех, кто изучал богословие и имеет аттестат из университетов».

Генрих оглянулся на Микэля. Тот стоял белее своей праздничной рубашки. Оба разом вспомнили о тайных беседах прохожих протестантов в кухне мамы Катерины.

— «…Такие нарушители, — говорилось дальше, — наказываются: мужчины — мечом, а женщины — зарытием…»

— Пойдем, пойдем… — потащил Микэль за рукав Генриха.

— «…заживо в землю, если не будут упорствовать в своих заблуждениях. Если же упорствуют, то предаются огню.

Собственность их в обоих случаях конфискуется в пользу казны…»[4].

Над Брюсселем нависла гнетущая тайна, несмотря на заключаемый наконец мир. Подписывался он в Париже, и венцом его должна была стать помолвка только что овдовевшего испанского короля с французской принцессой Елизаветой Валуа. Пятнадцатилетняя принцесса недавно еще считалась невестой сына Филиппа II, наследника трона, дона Карлоса, принца Астурийского. Но положение изменило первоначальные планы. Пышное посольство во главе с Эгмонтом, Оранским, архиепископом Аррасским и Альбой направилось в столицу Франции.

Перед отъездом Оранскому без всяких помех удалось устроить Генриха. Юношу зачислили в штат королевских пажей и приказали переехать в общее для них помещение во дворце герцогов Брабантских. В самую последнюю минуту Генриху стало тяжело расставаться с дядей и Микэлем. Старый рыцарь напрасно пытался скрыть волнение. Когда он благословлял племянника на новую жизнь, голос выдал его. Микэль плакал и молил взять его с собою, хотя бы на время. Однако строгие дворцовые правила не допускали, чтобы пажи имели собственную прислугу. Генриху пришлось отказать ему. Обоим старикам давно пора было возвращаться домой, в Гронинген. Прошло уже больше двух лет со времени отъезда их оттуда. Но они решили подождать в Брюсселе, пока мальчик привыкнет к придворным порядкам.

Для Генриха сразу же потянулись однообразные дежурства возле королевских апартаментов: бессонные ночные часы, серые и тусклые — дневные, без всяких событий, без возможности увидеть короля наедине. А это было ему так необходимо, чтобы выполнить задуманное — рассказать Филиппу о бесчинствах солдат! Мир заключат не сразу, а до тех пор беззащитные люди будут вынуждены по-прежнему терпеть грабежи и насилия.

Другие пажи были знатные юноши, приехавшие с королем из Испании. Они казались ему холодными и чваными. Какое им дело до обид нидерландского народа!..

Да и за стенами дворца, казалось, ничего не происходило. Напугавший их с Микэлем приказ на дверях ратуши как будто ничего не изменил в обычной жизни города. Запертый среди дворцовых покоев, Генрих смотрел иногда из окон и ничего не замечал. По двору проходила, сменяясь в определенные часы, стража. Только жители как будто сторонились этой части Брюсселя. Да и вообще на улицах стало менее людно. Из ближних мастерских почти не раздавалось, как обычно, веселых песен.

Во дворце тоже было тихо. Только на лестницах, переходах и галереях круглые сутки виднелись алебарды, кирасы, шлемы, шпаги… Мелькали десятки дежурных офицеров, десятки пажей. Приглушенно звучала команда, звон оружия. За длинной анфиладой залов, в самом отдаленном крыле здания, всегда запертая дверь скрывала от людей человека в неизменном черном камзоле, с бледным неподвижным лицом и бесцветными глазами навыкате. Он сидел за деловыми бумагами, рассылая повеления, эдикты, послания… Скупой на слова, он был щедр на пространные письма. В них витиеватость слога помогала спрятать истинный смысл и давала возможность отречься от любого обещания. Жизнь короля в Брюсселе, как и в Испании, проходила по одному, раз установленному порядку: короткий отдых ночью, с молитвой до и после сна, а потом — долгие часы за письменным столом.

Но в другом крыле дворца имелись покои, совсем не схожие с апартаментами короля. Там, около монарха, находился его первый советник и министр — епископ Аррасский, бургундец Антуан Перрено. Кабинет его преосвященства тонул в коврах. Тканые фландрские обои его комнат отличались изысканным подбором рисунка и красок. А ливреям бесчисленной прислуги завидовала челядь нидерландской знати.

За широким венецианским окном загорались звезды. Брюссель кутался в вечерние сумерки.

Епископ диктовал секретарям на разных языках. Знание семи языков и способность быстро переходить с одного на другой были гордостью высокообразованного прелата[5].

Безукоризненная латынь адресовалась его святейшеству папе в Рим. Каждая строка послания дышала рвением во славу католической церкви. Письмо к испанскому послу в Ватикан диктовалось по-испански. В скрытых, непонятных для секретарей выражениях Антуан Перрено давал понять, что вопрос об обещанной булле против нидерландских еретиков является ныне самым важным.

Епископ вынул из кожаной папки с золотым итальянским тиснением бумагу — письмо от герцога Савойского, правителя Нидерландов до приезда короля, и пробежал его глазами:

«Его величество не доплатил германским наемникам миллиона крон… Если министры не откроют какого-нибудь средства добыть денег, в чем сомневаюсь, его величество будет в таком затруднительном положении, в каком не бывал еще ни один государь…».

Письмо было написано до заключения мира. Но финансовые дела мало чем изменились. Королю нужны деньги. Расстроенное хозяйство Испании приносит одни убытки, а строптивые нидерландцы не желают больше платить. Они ссылаются на свои издавна установленные привилегии.