Дальше было хуже. Мирные митинги разгоняли. Сжигали религиозные книги. Грузовики с решетками на окнах по одному забирали наших соседей по ночам.

«Не обращай внимания на эту ерунду, — говорила мне бабушка. — Они нас просто запугивают, но мы им не поддадимся, правда? Нет ничего плохого в том, кто мы есть».

Но если в нас нет ничего плохого, то почему мы оказались в лагере?

Попадание твоего номера в список было равнозначно приговору: жить тебе или умереть. Это зависело от того, в какой список тебя занесли. Здесь, в Биркенау, важнее всего было попасть в список тех, кого отправляют на работу. Если ты не работаешь, ты умираешь. Все очень просто.

Даже если любишь свою работу, вставать на нее одинаково тяжело, по какую бы сторону колючей проволоки ты ни находился. Особенно трудно подниматься на перекличку в предрассветных сумерках. В этот час плац кажется самым унылым местом на всей земле. Полосатые выстраивались в ряды по пять человек в каждом, чтобы капо начали проверку. Если кто-то опаздывал, проверку начинали заново. Если кто-то отсутствовал — тоже. Так же если кто-то падал от голода, усталости или холода (или всего сразу). Позевывающие надзирательницы собирались вместе, кутаясь в свои черные плащи. В то первое утро, когда на проверку мы пришли вместе с Розой, мне показалось, что среди надзирательниц я заметила Карлу, но уверена в этом не была. Женщина, которую я приняла за Карлу, стояла вдалеке и курила, с ней рядом стоял большой черный пес.

Роза стояла рядом со мной. И, когда поблизости не было никого из капо, она шепнула:

— Я умею вышивать. Хочешь, вышью веточки плюща на лацканах зеленого жакета, который ты делаешь.

— Правда? — переспросила я, осторожно оглядываясь по сторонам. — А ты сможешь?

Роза показала мне язык. Это было так неожиданно, что я едва не рассмеялась, это могло бы стоить мне жизни. Смеяться во время проверки не разрешалось, как и разговаривать, но речь шла об одежде, поэтому я не могла сдержаться.

— Извини, я имела в виду спасибо, — прошептала я. — Плющ — это замечательно. Моя бабушка как-то вышивала белые атласные листья плюща на свадебном платье. Эти листья символизируют супружество, потому что они цепко и прочно прижимаются друг к другу.

— А еще плющ ядовит, — добавила Роза, и глаза у нее хитро блеснули.

Я собиралась положить… позаимствованный мной журнал на место. Но в тот день примерочная все время была занята, заказчицы финальный раз примеряли свои готовые вечерние платья для субботнего концерта. В какой-то момент дверь примерочной распахнулась, и я смогла заглянуть внутрь. Невзрачной и немолодой женщине Марта показывала платья, сшитые девушкой-жирафом, которую я встретила в свой самый первый день в мастерской. Жирафа звали Шона. Заказчицу я не знала, однако, судя по травянисто-зеленому креповому платью, надзирательницей она не была. Марта же прислуживала ей, как богине.

— Кто это? — спросила я некрасивую женщину Лягушку, которую на самом деле звали Франсин. Лягушка Франсин была мастерицей в пошиве громоздких простых вещей.

— Ты не знаешь, кто это? — удивилась Франсин. — Милая, это причина, по которой мы здесь. Это Мадам Г.

— Кто?

— Жена коменданта лагеря! И страстная любительница моды. Сначала у нее были всего две портнихи, работающие на чердаке ее дома, — он находится рядом с лагерем. Потом она открыла эту мастерскую, чтобы офицерские жены и надзирательницы тоже могли красиво одеваться. Они завидовали ее модным нарядам. А этот мальчик ее сын.

Я снова заглянула в дверь и увидела в примерочной маленького мальчика. Рот раскрылся от удивления. Здесь вы не увидите детей. Никогда. На мальчике были хорошо отглаженные шортики и рубашка, волосы разделены пробором и аккуратно причесаны. Обувь начищена до блеска.

Мальчик прищурился и посмотрел на нас. Франсин изобразила гримасу и жестом показала, как висельная петля затягивается вокруг шеи. Мальчик испуганно отпрянул и уткнулся в юбки своей матери.

— Однажды их всех повесят за то, что сделали они с нами, — прошептала Франсин. — Отца, мать, всю гнусную семейку.

— Он всего лишь ребенок, — возразила я.

— Как и ты, дорогая. Как и все те дети, которые вылетели отсюда дымом через трубу крематория. Пуф!

Когда я впервые услышала о том, что здесь людей «отправляют в трубу», то думала, что те просто прочищают ее от сажи, как трубочисты. И как бы мне хотелось верить в это, дыма было слишком много; слишком много пепла. И слишком много людей, которые исчезали, едва успев оказаться здесь.

Не думай об этом. Думай о платье.

Я еще раз взглянула на нарядную Мадам Г., самую важную заказчицу в нашей маленькой лагерной вселенной. Взглянула, стараясь запомнить ее лицо, цвет волос и глаз, ее фигуру. И тут же решила для себя, что когда-нибудь буду шить для нее. Портнихе нужен внушительный список престижных заказчиков. В противном случае придется одевать любого, кто войдет в твою мастерскую.

Дверь примерочной плотно закрыта. Слишком рискованно пытаться вернуть журнал на место сейчас. И я подумала, не оставить ли его мне у себя? Почему нет? Потому что Роза знает? Это было мне безразлично.

Я вспомнила, как Франсин просила оставить для нее обрезки бумаги. Дождавшись, когда стоящая в дальнем углу мастерской фигура отвернется, я аккуратно вырвала из журнала страничку с рекламными объявлениями. Люди продавали вещи, о существовании которых я уже начала забывать. Духи. Туалетное мыло. Туфли на высоком каблуке. Я вспомнила, как бабушка водила меня в магазин перед началом учебного года. На ногах у нее были туфли с небольшими, слегка потертыми с боков, каблуками. Я была в своих скучных школьных туфлях, но это не помешало мне разглядывать выставленные в витрине вечерние туфельки, покрытые пайетками и усыпанные стразами.

«Красотой сыт не будешь», — пробормотала, глядя на них, бабушка. Что бы это ни значило.

Ходили невероятные слухи о каком-то магазине в Биркенау. Они называли его универмагом. Говорили, что это просто земля изобилия. В бараке за колючей проволокой в это было сложно поверить. Но однажды жираф Шона пришла в мастерскую, с ног до головы увешанная пакетами.

— Там есть все, — сказала она, убедившись, что Марта ее не слышит. — Все на свете!

Пока Марта отчитывала какую-то портниху и не видела, я протянула под столом Франсин вырванную из журнала страницу.

— Тебе все еще нужна бумага?

Франсин взяла ее и возвела глаза к потолку, словно говоря с сарказмом «Большое спасибо!». Я надеялась, что ей будет не важно, что на странице напечатаны только рекламные объявления.

На самом деле неблагодарная Франсин даже не взглянула на страницу. Разорвала лист на четыре части, поднялась и, торжествующе размахивая бумагой, направилась в туалет. Когда она вернулась, бумаги у нее в руках уже не было.

Вот и вся щедрость.