Выяснилось, что я сломал левую голень и меня прооперировали, вставили специальные штифты. Ужасно хотелось пить, Джайпал помог мне приподняться, а Шадви дала воды. Я сумел сделать всего глоток – остальное пролилось на пижаму.

– Что произошло?.. Как мама?

Едва успев произнести эти слова, я почувствовал, как неумолимая волна тащит меня на глубину. Шадви печально улыбнулась.

– Как она? – срывающимся голосом повторил я.

Она покачала головой и заплакала.

– Пожарные оказались бессильны… – сказал Джайпал.

– Где она?

– Чудо, что ты спасся, Том. Дом сгорел без остатка. Ничего не осталось.

Я вспомнил пожар и заревел, как малолетка, икал и всхлипывал, заливаясь горючими слезами.

– Поплачь, мой милый, тебе нужно выплакаться… – Мать Карана вытерла мне лицо платком.

– Мы дозвонились твоему отцу в Мюнхен, – сообщила Шадви, – он должен вернуться сегодня вечером.

И отец вернулся, но не для того, чтобы обнять меня, утешить, сказать, как он счастлив, что его единственный сын цел и невредим, признаться, что горюет вместе со мной. Я не услышал от него слов о том, что мы остались одни, но будем все время говорить о маме, никогда ее не забудем и наша любовь к ней не иссякнет до конца жизни. Отца не обеспокоили ни мой перелом ноги, ни ожоги, он посмотрел на меня с недоверием и спросил таким тоном, как будто обращался к одному из коллег: «Ну и что произошло?» Отец хотел понять, из-за чего начался пожар, я не знал, предположил короткое замыкание, и он трижды повторил вопрос, чем совершенно меня достал.

На следующий день в Нанхеде кремировали маму, отец спросил: «Хочешь поехать?» – но я чувствовал себя совершенно обессиленным, да и врач резко воспротивился.

Три дня спустя я на костылях вышел из больницы, и отец отвез меня в дом Карана, где должен был состояться поминальный прием. Там я узнал, что прах будет развеян над Гангом – так хотела мама.

Отец сказал, что улетает вечером, меня с собой не берет, доктора запретили – слишком мало времени про шло после операции и общего наркоза. Я возмутился: мне казалось немыслимым, что он отправится в Индию с ней, но без меня, что священный ритуал исполнит… предатель.

– Пока меня не будет, поживешь у Джайпала, – заключил отец.

Позже, когда мы с Караном, Джайпалом, Шадви и од ним из ее братьев спокойно курили в саду, отец отвел меня в сторону и спросил:

– Скажи честно, Томас, ты курил?

– Я…

– Ты курил у себя в комнате в ночь пожара?

– Я спал.

– Но ведь ты куришь?

– Ты бы это знал, если бы почаще бывал дома. Нет, в ту ночь я не курил.

– А я уверен в обратном! Ты курил и устроил пожар.

– Ты совсем рехнулся!

– Я узнаю правду, можешь мне поверить, страховщики проведут тщательное расследование.

Уходя, он зажал под мышкой погребальную урну. В этот самый момент и произошел разрыв. Окончательный. Непоправимый. Я решил, что он мне больше не отец, что мне лучше быть сиротой. Он забрал маму, унес ее, как вор. Это я должен был ехать в Индию, домой, мне принадлежало право развеять прах над Гангом. Я умел молиться и был похож на маму. Я очень ее любил, никогда не покидал и не предавал, по вечерам мы вместе смотрели телевизор, по воскресеньям ходили гулять, отправлялись на другой конец Лондона, чтобы она выбрала себе новое сари. Теперь я был сам по себе, понятия не имел, что меня ждет, да и плевать на это хотел, но одно знал наверняка: в ту ночь я не курил.

Меня поселили на первом этаже, в кабинете отца Джайпала. Все мои вещи сгорели, и друзья поделились со мной одеждой. Слегка набравшись сил, я решил сходить к себе, и ребята составили мне компанию. На костылях я шел не так быстро, как они, мы молчали, как по дороге на кладбище. Фасад дома устоял, о случившемся напоминали только выбитые окна. За раскачивающейся на оплавленных петлях дверью лежали руины, через стену гостиной виднелся сад. Все обуглилось. Второй этаж частично обрушился, лестничная стойка висела в пустоте, под ногами хлюпало черное месиво. Исчезло все, чем я дорожил, – комиксы, диски, теннисная ракетка, крикетная бита, мячи и перчатка. Даже фотографии мамы не осталось. Пожар уничтожил все следы моей прежней жизни. Наверное, так чувствует себя ограбленный человек. В воздухе стоял запах гари.

– Здесь воняет, верно?

– О чем ты, Том?

– Кажется, что-то пригорело.

– Мы не чувствуем.

Может, я стал гиперчувствительным к запахам? Хуже всего было то, что вонь никуда не девалась и душила меня при каждом вдохе. Врачи провели обследования, ничего не нашли, сделали вывод, что проблема психологическая, все пройдет. Ничего они не знали… Бывали моменты, когда запах становился невыносимым, а если он возвращался ночью, я вспоминал пожар и думал о маме. Я слышал ее голос, представлял, как она кричала. Мой доктор хотел, чтобы я пошел к психотерапевту, но не гарантировал, что сеансы помогут. Выздоровление – вещь зыбкая, но попробовать стоит. Зачем? Как подсознание может повлиять на нос человека, надышавшегося гарью?

Отец пробыл в Индии три недели. Почему так долго? Я не знал, но надеялся, что блондинку он с собой не взял. В доме Джайпала, на втором этаже, имелась комната для гостей, и ему предложили там поселиться. Отец поблагодарил, но отказался и снял номер в гостинице, сказав, что фирма подбирает ему жилье, а потом нужно будет уладить дела со страховкой. Он хотел купить дом в более шикарном квартале, я заявил, что предпочитаю остаться на старом месте, а он в ответ только плечами пожал: ты несовершеннолетний, значит будет по-моему.

Мы снова оказались в «Королевском Дубе». Хозяйка была очень любезна и делала все, чтобы мы чувствовали себя как дома. Мне отвели комнату, выходящую в сад. В общем, все получилось неплохо: отцу пришлось сразу отправиться в Мюнхен – какие-то срочные дела, а я вернулся в дом Джайпала, не заботясь о том, что он скажет. Когда отец появлялся в Лондоне, мне приходилось жить в гостинице. Все свободное время он тратил на улаживание дел со страховщиками и экспертами, не оставляя надежды получить компенсацию, продать государству наш участок и купить дом в Челси. Отец хотел во что бы то ни стало покинуть квартал, с которым были связаны тяжелые воспоминания, и, не жалея сил, смотрел квартиры и дома.

Однажды утром, собираясь в Фулем, он спросил, не хочу ли я составить ему компанию. «Не имею никакого желания! Я никогда не буду там жить!» Отец отправился один, а вечером к этому разговору возвращаться не стал. Неожиданно он взял все неиспользованные отпуска, чего не делал, когда была жива мама, и несколько недель спустя усталым голосом сообщил, что все хорошо обдумал и принял решение остаться в Гринвиче. Сделал паузу и добавил: «Та к будет лучше для тебя…» То же он повторил отцу Карана. Я знал, что это вранье, потому что залез в его компьютер (подобрать пароль – «Фульвати» – оказалось плевым делом), читал почту, просматривал файлы и фотографии. Отец по-прежнему крутил любовь со своей блондинистой помощницей Синтией, как полный придурок, называл ее «моя бабочка», «моя маленькая фея», «моя божья коровка». Когда в нашем лондонском доме случился пожар, они были в Мюнхене, потом она поехала с ним в Индию. Эта женщина отказалась переехать к нам – из-за меня. Боялась моей реакции. «Он непредсказуемый и вспыльчивый», – писала она – и не ошибалась: я вырвал бы ей глаза, если бы мог. Финансовое положение отца было вполне благополучным, но оплатить жилье в Мейфэре или Кенсингтоне он смог бы, только выиграв в лото, став лордом, трейдером, футболистом или взяв кабальный кредит. В конце концов страховщики выплатили «смешную» компенсацию – за мебель и вещи, так что отцу волей-неволей пришлось заняться восстановительными работами. «Все будет как прежде, твоей матери понравилось бы…» – утверждал он, а потом вдруг – о чудо! – сдался и объявил, что, если я все еще хочу жить у Джайпала, так тому и быть, ведь ему самому в ближайшие месяцы придется опять часто ездить за границу. Отец, видимо, держал меня за дурака, думал, я не понимаю, что это устраивает его самого: не нужно тратить деньги на гостиницу и расставаться с блондинкой. Они только того и ждали. В последнем письме Синтия предлагала отцу переехать к ней, и плевать, что квартира маленькая! Знал бы я адрес любовницы отца, поджег бы ее «гнездышко».