Дом всхрапывает, скрипит старыми костями, впуская всех, кого пригласила мама. И отец с вездесущих портретов во все глаза смотрит на невиданное — в дом пришли гости. Вольфи кажется, что их ужасно много, а всего-то и пришли Франци с улицы за кладбищем, Карл, сын мясника, Фредл-толстяк, почти прозрачная от худобы девочка, Вольфи и видел-то ее всего три раза, но знает, что это дочка влиятельного нотариуса. Гарри, который Гаральд, и младший сын мясного короля Родла, самый нарядный, в бархатном костюмчике.

Только Вальтер — его пригласил сам Вольфи — держит в руках сверток в подарочной бумаге.

— Лови, — говорит он Вольфи и кидает подарок через головы Фредла-толстяка, Карла, сына мясника, и худенькой девочки с почти голубыми ручками. — Потом посмотришь, — милостиво разрешил Вальтер, — футболка, как ты просил.

Фредл-толстяк шумно сопит где-то у Вольфи за спиной.

А все молчат.

— Ой, да что вы стоите! — вскидывается мама. — Проходите в комнату.

Гостей лучше всего пригласить в гостиную. В самую тихую комнату дома, потому что гостей у них никогда не бывает. А если забегают мамины подружки или тетя Виола, то мама пьет с ними кофе на кухне.

Комната оживляется только в Рождество, а так здесь тускло поблескивают за стеклянными дверями витрины древние кофейные чашки — «мы с твоим отцом получили их в подарок на свадьбу, это очень дорогие чашки». Глядит со стены отец — точно так же, как и с портрета в прихожей. И чернеют странные уродливые пятна на дубовой тумбочке — «когда хоронили отца, приехали родственники из-за границы и очень старательно поливали цветы, вот и залили мне всю тумбочку».

Младший сын богача Родла брезгливо поднимает верхнюю губу. А чего поднимает, будто сам живет в императорском дворце, можно подумать!

Тот уселся на самое удобное кресло, а за ним, как гусята, рядком, вокруг стола расселись Карл, сын мясника, Франци с улицы за кладбищем, Фредл-толстяк, худенькая до синевы девочка, Гарри, который Гаральд, и Вальтер.

Посидели.

Помолчали.

— А вот и угощение, — говорит мама и раздает всем по тарелке с франкфуртскими сосисками. Около каждой сбоку притулилась свежая булочка-земмель, горка остро-сладкой горчицы и пушистый сугроб свеженатертого хрена. Стружки хрена курчавятся, будто кружево забыли на тарелке.

— Хорошо! — громко объявляет Фредл-толстяк и откусывает от сосиски так, что она брызжет соком.

Молча, сосредоточенно едят все, будто это и есть самое важное сейчас, съесть франкфуртскую сосиску с земмелем.

Фредл съел, конечно, раньше всех и поэтому взглядом ощупывает стол: а еще есть у вас сосиски?

— Мам, дай Фредлу еще сосисок!

И тот получает еще две — хотя мама и качает головой, поди поищи еще такого прожорливого гостя.

И ест их в тишине, и слышно, как сочно лопается шкурка сосиски.

— Теперь торт! — объявляет мама. И все немножко оживляются. Даже худенькая девочка, дочка нотариуса, не сидит больше, положив послушно руки на колени. «Руки по швам», — как любит говорить Вальтер.

Мама сделала торт со сливовым джемом и украсила его розочками из взбитых сливок.

Каждому досталось по куску, и Фредл сразу поник, поняв, что добавки не будет.

— Ну что, все? — спросил он, дожевывая свой кусок, — я пошел?

И выбрался из-за стола.

А за ним поднялись и сын Родла, и Карл, сын мясника, и Гарри, который Гаральд, и Франци с улицы за кладбищем, и худенькая девочка.

— Салют, Вольфи! — сказали они.

И ушли.

И дом только суетливо скрипнул дверью на прощание, провожая гостей.

«Ну и пусть, — думает Вольфи назло подкатывающим слезам. — Ну и пусть, зато у меня на плече сидит ангел, на всякий разный случай. А рядом — Вальтер».

— А тебе не кажется, что взрослые тоже все время стараются — ну как мы в школе? — спрашивает Вальтер, поболтав ногой в воздухе и намолчавшись. — К примеру, быть мамами и папами. И у них все время не получается.

— А что, запросто, — соглашается, подумав, Вольфи.

Цирк доезжает до Городка Ц. только в августе. Когда вечернее небо превращается в гулкий черный колокол, готовый стряхнуть на землю густой медовый перезвон осенних звезд. А то и не доезжает вовсе — циркачам городок слишком мал. И тогда мальчишки Городка Ц. забывают про цирк, будто и не было его никогда, а Вольфи тщетно высматривает с холма около улицы Источник — не покажется ли вдали обоз, груженый лоскутным шатром, клетками с животными и прочей цирковой всячиной.

На этот раз он все-таки приехал. Заржал, зарычал и затявкал пустырь около кабачка Сеппа Мюллера, задымился кострами циркачей, вздыбился разноцветным шатром, запах зверями и свежими опилками. Облепил стены магистрата яркими разноцветными плакатами. Вечерами у Сеппа теперь было весело: дрессировщик тигра и гимнасты, клоуны и глотатель шпаг приходили выпить по стакану пива и отведать знаменитых рыб на вертеле. А когда заканчивались деньги — у циркачей они все время сразу же заканчиваются, ворчал он — Сепп наливал им в долг. Или брал вместо денег билеты на представления, которые раздавал мальчишкам.

Вечером будет танец над бездной — без страховочной сетки, невиданный аттракцион, голосили афиши.

Циркачи целый день устанавливали машины, крепили на них стальные витые веревки, протянули из церковного окна до Замка нитку каната, курили у надгробья, впечатавшегося в бурую стену церкви. Не прогоняли мальчишек, путавшихся под ногами.

К вечеру на тонкую нитку навели прожекторы — они белым обхватывали ее, в световых столбах пылью плясала мошкара, ее было так же много, как публики внизу.

Без сетки, думает Вольфи, стоя внизу, задрав голову. Танец над бездной без сетки — так написано на цирковых плакатах. Как это — без сетки? Все ж таки окно колокольни высоко. А падать? Хотя, ведь если канатоходец будет падать, ему ж ничего не стоит за канат уцепиться руками? Я б точно уцепился. Наверное.

Жужжание голосов враз прекратилось, в сводчатом окне показался Канатоходец.

Вольфи знает, что Канатоходец — это директор цирка. Такой вот странный в этом цирке директор — несколько раз за гастроль забирается на тонкую нить над крышами города.

— Он говорит, ему совсем не страшно, — проговорил отец Весельчак, отчего-то вдруг оказавшись рядом.