— Ну, у нас это седьмая кнопка… АТР!

— Я…

— Там ужас такой! Мы с Витей сейчас смотрим. Там солдаты… Дезертиры прямо передачу захватили!.. Я даже звонить туда хотела, а номера не помню, а его уже не показывают… ты не помнишь?

— Солда-а-аты?

— Да! Солдаты! С автоматами!

— Ой… у нас АТР не показывает… Володя настраивал-настраивал… А что?

— А мы с Мансуром сидим, — он говорит, давай, переключи! А я говорю…

Андрей потёр виски. Ольга сонно улыбалась одними уголками губ, глядя, как туман вокруг них окрашивается во все мыслимые оттенки розового. Они оба словно утопали в безбрежных облаках, пронизанных лучами заходящего где-то солнца. "Андрей", - тихо сказала она, а когда он обрадовано бросился поцеловать её, осторожно отстранилась. На лице её появилась слабое выражение обиды, как у ребёнка, вспомнившего какую-то несправедливость.

— Ты меня бросил, — прошептала она.

Андрей задохнулся от нахлынувшего чувства вины и растерянности. Он не помнил ничего из того, что случилось с ними… и боялся, что Ольга говорит правду. Да и могут ли врать друг другу умершие души? Впрочем, наверное, всё-таки могут, потому что он дрогнувшим голосом сказал:

— Я не бросал тебя. Это всё в прошлом, малыш.

Ольга молча обняла его, невесомая, как пёрышко.

— Ты меня бросил, — тихо сказала она, положив ему голову на плечо. — Я плакала-плакала…

Андрей ничего не смог ответить.

А потом они снова сидели в мчащемся ночном такси. Дождь опять накрапывал, причудливыми струйками стекая по боковым стеклам. На месте таксиста вырисовывался лишь темный размытый силуэт, временами сгущаясь до почти узнаваемой фигуры грузного мужчины, которого Андрей вроде бы и знал, но успел основательно позабыть.

— Ты покинул её, — низким голосом, заполнившим всё вокруг, прогудел не то ветер, не то двигатель. — Она забывает всё то, что держало её в земной юдоли.

Андрей понимал, что слова произносятся другие… быть может, каждое слово и имело тот смысл, который он воспринимал, но на самом деле оно имело множество значений, из которых воспринималось лишь одно. Та же "юдоль" означала и земную жизнь, и радость бытия, и печаль, и колыбель… хорошее, старинное и ёмкое слово. Но не меньше смысловых слоёв ускользало, оставляя лишь смутные, неопределимые никакими словами, чувства. Горечь и радость, смерть окончательную и смерть, как мистический обряд — обязательный… но не для всех и не окончательно.

— Я не брошу её сейчас, — ответил он.

— Ты не бросишь её сейчас, — низким исчезающим гулом отозвался голос не то утверждая, не то равнодушно.

Андрей держал в руках ладошку Ольги, как держал её сотни раз, и боялся спросить о чём-либо тьму за окнами, огни на горизонте и тёмного водителя. Да и ответили бы они? Мысли вязли в каше воспоминаний, не имеющих отношение ни к Ольге, ни к АТР, ни к его смерти. Он видел отчетливо и ярко, как хоронили родителей… но не видел в толпе себя, хотя и глядел на всё со стороны. В костюме и галстуке он снова стоял у доски, объясняя алгоритм, на котором построил весь комплекс математической обработки входящих переменных. "А почему вы взяли за основу именно эти операционные усилители?" — ехидно спросил его один из членов дипломной комиссии и Андрей облился потом. "Из того, что было в наличии на складе", - беспомощно ответил он. И — одновременно — он рассказывал эту историю на какой-то вечеринке, видя хохочущих молодых пацанов и девчонок и чувствуя себя каким-то динозавром докомпьютерной эпохи.

Отец помогал ему, придерживая двухколёсный велосипед за сиденье. "Крути педали и не останавливайся!" — кричал он и Андрейка отчаянно засучил ногами, испытывая ужас и восторг. Он ехал на настоящем двухколёсном, а не на малышковом трёхколёсном велосипеде! Понимаете? Настоящем! Вселенная глядела на Андрея и гордилась тому, как будущий космонавт СССР рассекает тёплый летний воздух, в котором, как звёзды в невесомости, плыли мириады тополиных пушинок. Внезапно он понял, что уже несколько секунд едет без поддержки и ноги его мгновенно стали ватными. Велосипед стал неумолимо заваливаться набок…

"Я живу!" — думал Андрей, готовый засмеяться и заплакать.

"Я медленно плыву по воздуху вдоль рельсов, ощущая запах нагретого солнцем вещества, которым пропитаны новенькие шпалы. Как и в детстве, я внимательно рассматриваю мелкий щебень, облитый чёрной маслянистой жидкостью, — мы считали, что гудрон — это тоже "расплавленная смола, пацаны!" и даже пробовали жевать кусочки гудрона, отколотого от огромной окаменевшей кучи. Просто я вычитал где-то, что индейцы жевали смолу… и рассказал об этом всей нашей шайке…

Гудрон. Он зловеще булькал в котлах. Иногда на его поверхности проскальзывали едва различимые язычки пламени, — неподвижное жгучее солнце заливало белым пыльным светом всё вокруг. Здоровенные, голые по пояс, дочерна загорелые дядьки шуровали в копоти и дыму огромными совковыми лопатами, разбрасывая щебень и поднимая облака белой горячей пыли.

А потом гигантский закопчённый каток, грохоча и выбрасывая из трубы сгустки тьмы, управляемый кем-то, сидящим невыносимо высоко на маленьком жёстком сидении, неотвратимо прокатывал раз и другой красивые неровности, в которых можно было увидеть и горные цепи, — на вершинах горели тревожные сигнальные огни и всадники-рыцари уже скакали на подмогу, — и ущелья, — в них таились гнусные враги-пигмеи… и красивые серые замки, покрытые таинственной белой пылью. Какая сила придавливает щебень между шпал?

Сквозь меня проходит паровоз и я всплываю вверх, посмотреть, как страшно движутся его мощные стальные блестящие маслом рычаги, а дым из трубы, сырой октябрьский ветер, вопреки всем нашим детским рисункам, отдувает вперёд, туда, куда паровоз ещё только едет…

А из стрелки, из самой жуткой её части, которая может зажать тебе ступню, — если ты будешь шляться по рельсам и опять не выучишь уроки, — торчит ботинок на шнуровке с окровавленной костью неизвестного мне мальчишки — я тогда был в пионерском лагере и гордый Генка рассказывал мне, завидующему, как он был на похоронах. И врал, что сам помогал оттащить перерезанного почти пополам парня. А когда я спросил его — как МАШИНИСТ вёл себя? — то Генка смутился и ответил, мол, уехал, а хрена ли ему здесь торчать? пацан сам виноват… а у поезда груз важный — атомные бомбы! И я понимал, что Генка врёт… но и что? я сам был вдохновенным сказочником и пацаны, старше на год-два-три, слушали меня, открыв рты… причём в самом буквальном смысле этого слова…

— Я испугался, — говорит мне незнакомый белобрысый мальчишка, — надо было дёргать ногой изо всех сил, а я слабо трепыхался… видя, как паровоз с остановившимися визжащими колёсами наваливается на меня… и смутно понимал, что описался… и стыдился…

— Может, поэтому ты и не смог вытащить ногу? — спрашиваю я.

— Наверное, — улыбается он. — Мне было двенадцать… и мне было стыдно и очень-очень страшно.