Я вижу в окне дерево, увешанное скворечниками, похожими на школьные пеналы.

Я говорю: «Смотри! На дереве как будто пеналы висят!»

Она кричит: «Не вижу! Тебе кажется! Какие пеналы?

Ты все выдумываешь!»

Кричит зло, как будто сто лет эту злость копила.

Редакционная комната, столы с кучами бумаг, широкие низкие окна, заставленные жухлыми цветами и канцелярским хламом, низкие дерматиновые диваны.

Редакционные сотрудницы хвастаются друг перед дружкой своим бельем, расстегивая кофточки, задирая юбки, приспуская брюки.

А одна и вовсе лежит под тонким пледом на диване и рассказывает, не стесняясь подробностей, как она провела прошлую субботу на даче «у одного мальчика».

Не стесняясь меня, вот что самое противное.

Я сижу за компьютером, правлю текст, стараюсь втиснуть его в полосу, сокращая буквально по слову, по букве.

Кажется, тот «один мальчик», о котором она рассказывает, это я и есть.

Или не я? Стараюсь уловить подробности.

Потому что я не уверен, она это была или не она в прошлую субботу. Смотрю на нее пристально, она бесстыдно смотрит мне в глаза, продолжая с хохотом говорить:

«А потом мы выпили водочки и пошли прогуляться по улочке, а потом как вернулись с прогулочки, сразу чайку с колбаской…»

Но так ничего и не понятно.

Противно, что она говорит уменьшительные слова: улочка, прогулочка.

Накануне я смотрел документальный фильм Тофика Шахвердиева про то, как ветераны войны репетируют Парад Победы, в котором они должны участвовать.

И вот одна героиня этого фильма мне приснилась. Медсестра, старуха, но очень бодрая и даже красивая, Людмила Ивановна зовут.

Вот эта Людмила Ивановна в фильме рассказывала, как к ней пришел семидесятилетний – а то и постарше – кавалер. Вроде как свататься. Там у них, у стариков ветеранов, был свой клуб знакомств. Пришел кавалер – она рассказывает со смехом – и вел себя глупо и нелепо. Принес всего-то бутылку пива. А недопитое вино – она-то красного вина купила и на стол поставила, – а недопитое вино попросил разрешения взять с собой. А после обеда говорит: «Я прилягу, подремлю».

И начал брюки стаскивать. Людмила Ивановна кричит:

«Ой, что вы делаете! Перестаньте!» А он отвечает: «Ничего, у меня там тренировочные брюки».

В фильме Людмила Ивановна это рассказывала. А я во сне видел, как это происходит.

Смешно было, но старика тоже жалко. Прямо во сне.

Но ее, Людмилу Ивановну, еще жальче.

Это какая-то военная игра. Дело на даче происходит.

«Они» хотят захватить «нас». Кто «они» и кто «мы», что это за две команды – непонятно. Но ясно другое: вроде бы всё это шутки-шутки, но черт знает, чем дело кончится. Какое-то опасливое чувство. Мы (вся наша семья) решаем убежать от этого. Выйти из игры. Убегаем: тихонько, часов в пять утра, садимся в машину и уезжаем.

Потом я вдруг вспоминаю, что забыл запереть калитку.

Вернее говоря, я не помню точно, запер я ее или нет.

Забыл запомнить. То есть на самом деле – думаю я во сне – конечно же калитку я запер. Уж сколько лет я ее закрываю за собой, и ни разу так не было, чтоб забыл запереть. Правда, много раз так было, что я боялся, что не запер калитку – иногда возвращался, отъехав метров сто, но оказывалось, что все в порядке. Иногда бывало, что я вспоминал про калитку уже в Москве, и очень маялся, мне точно казалось, что я на этот раз забыл ее запереть. Однако, вернувшись, я видел, что калитка заперта.

Я очень устал от этих рассуждений. Я почти просыпаюсь от этих вязких мыслей.

И сквозь сон думаю: вот, мы убежали от осады. Теперь мы сидим в тесной маленькой квартире, в другом городе, и думаем, что делать дальше. А у меня еще свербит эта мысль о калитке.

И вдруг мы все одновременно решаем: нас в этом городе никто не знает, и мы можем смело ходить по улицам.

И вообще наплевать!

Мне становится радостно и спокойно. Я легко и быстро засыпаю.

Какой-то тип отчитывает меня за плохую работу и вообще за неправильную жизнь.

Не ругает, не осуждает, а именно отчитывает, как учитель, как старший.

У него скоро день рождения, а он меня не пригласил.

Я ему намекаю на это.

В ответ он начинает меня отчитывать. Объясняет, что я не заслужил приглашения.

В тесной машине на заднем сиденье обнимаюсь с какой-то дамочкой. Она сильно моложе меня, но тоже не очень молодая, так лет 35—0.

У нее очень скользкие чулки. Прямо как стеклянные.

И холодные, как оконное стекло зимой.

Миша Ильин, очень молодой и красивый, с холеной бородкой, в отличном костюме, говорит мне, что выпустил новую книгу по политологии. Показывает.

Рядом его жена Лена Мелешкина, тоже красивая и молодая, в изысканном платье с огромными пуговицами.

На пуговицах написано: «Хаммурапи».

Разговор идет в коридоре МГИМО. Рядом огромный, просто необъятный киоск с украшениями, с яркой разноцветной бижутерией.

А до этого я говорю с каким-то человеком через незаметный микрофон в стене. Вокруг люди, останавливаются, смотрят на меня: с кем он там говорит? А потом подошел Миша Ильин со своей новой книгой.

Читаю статью в газете про историка, который нашел клочок старого дневника, и стал искать дальше, и нашел на свалке еще семь обгорелых листочков, и открыл тайну про какой-то концлагерь времен войны, о котором никто ничего не знал.

И еще статья в той же газете. Про уличное движение и пробки в Москве. Решили, что вся беда от неправильно припаркованных машин. Решили их эвакуировать, тут же, без разговоров. Для этого закупили много-много эвакуаторов и выпустили много-много патрульных машин. И от этого ездить по Москве стало вовсе невозможно.

Раскладываю странное лото. Коробки разных размеров. Там лежат деревянные фишки с номерами. Я рассматриваю номера и удивляюсь. Потому что там очень много фишек-номеров от одного до десяти и от девяноста до ста. И очень мало «серединных» номеров, так сказать. Чем ближе к середке (к сорока – шестидесяти), тем меньше фишек. Раскладываю их на столе – получается какой-то «антигаусс». То есть распределение как бы «наоборот от нормального»; всегда ведь бывает так, что самого маленького и самого большого – мало, а среднего – много. Никак не могу понять, кто сделал такое лото и что он имел в виду.