Оснат нерешительно посмотрела на Зива а-Коэна, сидевшего в углу. Тот вызвался сначала изложить позицию комитета, а потом передать слово Цвики.

— Зачем все усложнять изложением позиций? — воскликнул кто-то из членов секретариата, кого Аарон не знал. — Цвики просит вызывающе много.

— Минуточку! Подождите, когда вам дадут слово! — произнес Зив а-Коэн. — Не надо раздражаться. Криком мы ничего не решим. Для одного дня и так слишком много крика было. — Аарон с удивлением посмотрел на Фаню, которая что-то бормотала себе под нос. — Слово «вызывающе» здесь неуместно, — продолжил Зив а-Коэн. — Проблема в том, может ли студент, который уже учится в Израиле, продолжить свое обучение за границей. Это принципиальный вопрос. В связи с тем что Цвики за три года хочет в третий раз поменять вуз, то будет лучше, если он со своим новым желанием немного повременит.

— И чему он решил учиться на этот раз? — нетерпеливо спросила Хаюта. Аарон поздравил себя с тем, что сумел ее узнать. Она была всего на три года старше него, но выглядела как старуха.

— Вузы-шмузы, — громко и четко произнесла Гута, которая, как и раньше, сидела рядом с сестрой. — Пусть сначала поработают, сделают то, что с них причитается. А вы говорите, что денег нет на то, чтобы нас здесь содержать! — Она перешла на крик, а Фаня, сжав губы, еще больше углубилась в свое вязание.

Зив а-Коэн поднял руку и потребовал тишины. Гута повернулась к нему и сердито произнесла:

— Ты мне рот не заткнешь. Сначала говоришь об эффективности, а потом…

Кажется, на этом месте Аарон задремал. Проснулся он от боли в руке. На часах было два часа ночи, он лежал на коротеньком диване, укрытый пикейным одеялом, которое на него, наверное, набросила Оснат. Его первой мыслью было то, что ему не следует больше ездить сюда. В этом нет никакого смысла, решил он, направляясь в спальню.

Оснат спала. Он дотронулся до нее, и она издала нечленораздельные звуки.

— Почему ты меня не разбудила? — Он пытался унять свой гнев, одновременно не понимая, почему говорит шепотом.

— Ты так устал, что даже не услышал, как я пришла. Мне было жаль тебя будить, — произнесла уже совершенно проснувшаяся Оснат и села на кровати.

— У тебя такие горячие руки, — сказал Аарон, который было решил уже ехать домой, но его тронула нежность в ее голосе.

— Сегодня было трудное заседание, а кроме того, я, кажется, простудилась.

Он прикоснулся к ее лбу и почувствовал жар.

— Где у тебя градусник? — спросил Аарон, потом пошел в ванную и вернулся, неся в руке градусник. — Да у тебя тридцать девять и семь! Может, вызвать кого-нибудь?

Оснат отрицательно покачала головой, но приняла две таблетки аспирина. Когда она пила заваренный им чай с лимоном, ее зубы стучали о край чашки.

— Может, тебе уехать? Я не знаю, что со мной. Вдруг ты заразишься? Да и поздно уже — я хочу спать.

Аарон согласно кивнул, спросил, нужно ли заварить еще чаю, а потом неуверенно попрощался и сказал, чтобы она показалась врачу и что он завтра ей позвонит.

Чистое по-летнему небо было усыпано звездами, но их света не хватало, чтобы осветить путь. Лампочка в фонаре перегорела, и он почти налетел на забор, когда шел в сторону запасных ворот. Когда фигура в шортах вновь показалась из-за угла дома, словно человек стоял под окнами Оснат, он почувствовал, как его сердце застучало с перебоями. Он подумал, что этот человек мог все время быть под окнами. Минуту он решал, стоит ли ему догонять его, но вернувшаяся боль в руке смогла быстро его разубедить. Он стремительно пошел к своей машине.

Симха справлялась со всем на свете, пока с ее сыном Мотти не начались проблемы. Если бы при ней кто-нибудь сказал, что она несчастна, то, скорее всего, она не поняла бы, о чем идет речь. Да, она вырастила одна шестерых детей и была единственным кормильцем в семье, с тех пор как ее муж Альберт получил травму на производстве. Он вынужден был проводить почти все время в постели из-за сильных болей в спине, раз в месяц появляться в страховой компании, чтобы получать мизерное пособие, и ежедневно показывался в центре города, чтобы попить турецкого кофе, а иногда и арака, разведенного водой. Да, она много времени проводила на работе, а придя домой, часто еще сидела с соседскими детьми, когда ее об этом просили. Кроме того, к ней поплакаться шли девери, золовки и дети ее младшей сестры. Но, несмотря на все это, она всегда светилась радостью от доставшейся ей судьбы, к которой относилась не только с чувством смирения, но и благодарности.

Было только три случая, когда она еле сдержалась, чтобы не зареветь. Первый раз это случилось, когда умерла ее мать, второй — когда третий ее ребенок родился мертвым, а третий — когда ей сняли гипс с руки, которую она сломала, гоняясь за соседским ребенком, и оказалось, что рука плохо двигается и ей нужна физиотерапия. Доктор в клинике Больничного фонда, говоривший ей это, спросил: «Где вы работаете, госпожа Малул?» — и в ответ услышал: «Невыносимо, доктор, невыносимо!» — не потому, что у нее была трудная жизнь, а потому, что в докторском взгляде она прочла жалость к ней и неспособность хоть чем-нибудь помочь. Если бы ее спросили, что она увидела в этом взгляде и что могло довести ее до слез, она вряд ли смогла бы ответить. Скорее сказала бы, что этому молодому доктору с голубыми глазами предпочитает доктора Бен Заккана — тот бы просто обследовал ее и выписал все необходимые рецепты, не задавая лишних вопросов. Но доктор Бен Заккан был в отпуске, и заменявший его молодой врач выписал ей больничный на месяц.

Она не воспользовалась больничным, боясь, что за это время на ее место найдут кого-нибудь другого — ведь не может же лазарет в кибуце оставаться без санитарки. После долгих лет работы уборщицей сначала в частных домах Кирьят-Малахи, а затем в больницах Ашкелона, где обязанности были легче, но донимали медсестры и жалко было смотреть на больных, а кроме того, много времени отнимала дорога, она решилась на то, о чем раньше никогда бы даже не подумала. При содействии старшей сестры терапевтического отделения, где она работала, Симха пошла на курсы санитарок. Учеба продолжалась шесть месяцев, а когда она закончила их два года назад, то получила направление в кибуц.

Теперь, когда ей исполнилось сорок девять и у нее было уже пять внуков, она могла порой немного отдохнуть на рабочем месте. Если бы не Мотти, она бы жила припеваючи, позволяя себе курочку по пятницам и соображая что-нибудь овощное в остальные дни. Однако проблема с Мотти поставила крест на ее размеренной жизни.

Мотти было всего двенадцать, но Симха знала, что если она не увезет его из этого района, то потеряет насовсем. Мотти был ее младшим ребенком, кроме него с ней проживала еще тринадцатилетняя Лимор — спокойная, послушная девочка, которая делала то, что ей полагалось, и помогала по дому. Симха сразу заметила перемену, произошедшую в Мотти. Она много раз замечала такие перемены в соседских детях. Она много знала о визитах полиции по ночам, о скандалах, разрушенных семьях, украденных деньгах, о подростках, проводивших все дни напролет либо около торгового центра, дергая рычаги игральных автоматов, либо дома на диване, уставившись пустым взглядом в потолок. Ее не раз звала к себе Жаннет Абукасси, чтобы справиться с ее старшим сыном, приходившим требовать денег. Она никогда не пыталась что-либо объяснить себе, но знала, что между проблемой Мотти, поведением Альберта и ее собственной слабостью есть какая-то связь. Она больше не могла заставлять Мотти делать домашние задания так же прилежно, как раньше, а когда ругала сына за то, что тот прогуливает школу, в ее голосе больше не слышалось той строгости, с которой она прежде поругивала своих старших детей.