Маленькая трагикомедия климатических общественных движений в том, что они меняют правила игры. Десять лет назад нам говорили, что у нас есть десять лет на принятие решительных мер, необходимых, чтобы предотвратить глобальный рост температур в нынешнем веке более чем на два градуса по Цельсию. Сегодня мы от некоторых из тех же самых активистов слышим, что у нас все еще есть десять лет. В действительности меры, необходимые сейчас, казалось бы, должны быть еще более решительными, чем те, что требовались десять лет назад: ведь в атмосферу выброшены новые гигатонны углекислого газа. Если мы не сбавим обороты, то, не добравшись даже до середины века, исчерпаем весь лимит выбросов, отпущенный нам на столетие. Между тем многие правительства предлагают сейчас менее решительные меры, нежели десять лет назад.

Книгу, в полной мере отдающую должное трагедии и странной комедии климатических изменений, написал философ Дейл Джеймисон, и называется она «Разум в мрачные времена». Вообще-то я избегаю книг на эту тему, но летом мне порекомендовал ее друг, и меня заинтриговал подзаголовок: «Почему борьба против климатических изменений не удалась – и что это значит для нашего будущего». Особенно меня заинтриговали слова «не удалась» – прошедшее время, совершенный вид. Я начал читать и не мог остановиться.

Джеймисон, обозреватель и участник климатических конференций с начала девяностых, первым делом дает описание того, как человечество реагировало на крупнейшую в своей истории проблему, требующую коллективных действий. За двадцать три года, прошедшие после «Саммита Земли» в Рио-де-Жанейро, который породил немалые надежды на глобальное соглашение, выбросы углекислого газа отнюдь не сократились – напротив, они резко выросли. В 2009 году в Копенгагене, отказавшись связать Соединенные Штаты конкретными обязательствами по их снижению, президент Обама всего-навсего констатировал свершившийся факт. В отличие от Билла Клинтона, Обама не лукавил насчет того, сколько усилий американская политическая система готова приложить к проблеме климата: нисколько. А без Соединенных Штатов, второй страны мира по выбросам парниковых газов, глобальное соглашение не глобально, и другие страны не имеют особого стимула его подписывать. Фактически у Америки право вето, и мы пользовались им снова и снова.

Причина бездействия американской политической системы не просто в том, что корпорации, специализирующиеся на углеводородном сырье, спонсируют отрицателей и покупают голоса, как предполагают многие прогрессисты. Даже тем, у кого факт глобального потепления не вызывает сомнений, проблема может быть представлена в разных аспектах: тут и кризис глобального управления, и дефекты рыночных механизмов, и технологический вызов, и вопросы социальной справедливости, и многое другое. И в рамках каждого из этих аспектов предлагались свои дорогостоящие решения. Подобная «злостная проблема» (это специальный термин) почти ни одной стране не по плечу, и особенно трудноразрешима она в Соединенных Штатах, где политическое устройство таково, что правительство и слабое, и подотчетное гражданам. В отличие от прогрессистов, считающих, что демократия у нас извращена денежными интересами, Джеймисон полагает, что пассивность Америки в отношении климатических изменений – результат демократии. Ведь хорошая демократия как-никак действует в интересах граждан, а не кому иному, как гражданам крупных демократических стран, выбрасывающих в атмосферу парниковые газы, достаются блага от дешевого бензина и глобальной торговли, но расплата за это загрязнение большей частью переносится на тех, кто не имеет голоса: на более бедные страны, на будущие поколения, на другие биологические виды. Иными словами, американские избиратели рациональны в своем эгоизме. Согласно исследованию, на которое ссылается Джеймисон, более шестидесяти процентов американцев полагают, что климатические изменения нанесут вред другим видам и будущим поколениям, в то время как лишь тридцать два процента считают, что они повредят лично им.

Не должна ли наша ответственность перед другими людьми, как живущими, так и еще не рожденными, побуждать нас к радикальным действиям, направленным на борьбу с климатическими изменениями? Проблема в том, что для климата нет разницы, на чем я или любой другой отдельно взятый человек ездит на работу – на машине или на велосипеде. Масштаб выбросов углекислого газа до того огромен, механизмы воздействия этих выбросов на климат до того нелинейны, их последствия до того широко распределены во времени и в пространстве, что невозможно установить связь между моим вкладом в эти выбросы, составляющим 0,0000001 %, и каким бы то ни было частным случаем вреда. Я могу абстрактно винить себя в том, что на мою долю приходится гораздо больше выбросов, чем на долю среднего жителя Земли. Но если вычислить среднюю годичную углеродную квоту, необходимую, чтобы ограничить глобальное потепление в этом столетии двумя градусами по Цельсию, то окажется, что просто-напросто жить в типичном американском односемейном доме – значит превысить ее за две недели. В отсутствие каких-либо признаков прямого вреда морально оправданными на интуитивном уровне выглядят простые вещи: жить той жизнью, что мне дана, быть хорошим гражданином, быть добрым к тем, кто рядом, и посильно беречь окружающую среду.

Рассматривая вопрос в более широком плане, Джеймисон пишет, что климатические изменения – проблема иного рода, нежели все, с какими до сих пор сталкивался мир. Во-первых, она приводит в глубокое замешательство человеческий мозг, который эволюция формировала так, чтобы он сосредоточивался прежде всего на настоящем, а не на далеком будущем, на ясно зримых перемещениях, а не на медленном развитии, подверженном действию случайных факторов. (Когда Джеймисон замечает, что «на фоне глобального потепления зима, которую в прошлом не сочли бы аномальной, воспринимается сейчас как необычно холодная и тем самым словно бы доказывает, что потепление не происходит», не знаешь, смеяться над нашим мозгом или плакать из-за него.) Великая надежда Просвещения – что рациональность, разум позволит нам возвыситься над эволюционными ограничениями – сильно пострадала из-за войн и геноцидов, но только сейчас, столкнувшись с проблемой климатических изменений, она рухнула совсем.

Я думал, что «Разум в мрачные времена» вгонит меня в тоску, но этого не случилось. Климатические изменения гипнотизируют, помимо прочего, тем, что они так масштабны и в пространстве, и во времени. Джеймисон, высвечивая наши былые провалы и высказывая сомнение в том, что у нас когда-либо получится лучше, вводит ситуацию в соразмерный человеку контекст. «Нам постоянно говорят, что мы переживаем уникальный момент в человеческой истории и что это наш последний шанс изменить положение, – пишет он в предисловии. – Но каждая точка в человеческой истории уникальна, и в каждой точке шанс на то или иное изменение у нас последний».

Таков был контекст, в котором слово «ничто», употребленное в связи с конкретным изменением, предложенным любителями птиц в Миннесоте, так сильно меня расстроило. Я вовсе не хочу сказать, что нас не должно заботить, насколько поднимется глобальная температура к концу столетия – на два градуса или на шесть, или насколько вырастет уровень океана – на двадцать дюймов или на двадцать футов; разница имеет огромное значение. Нет, нам не следует принижать никакие перспективные усилия фондов, общественных организаций, правительств, предпринимаемые, чтобы умерить глобальное потепление или приспособиться к нему. Вопрос вот в чем: обязаны ли все, кто беспокоится из-за окружающей среды, отдавать климату абсолютный приоритет? Имеет ли какой-либо практический или моральный смысл в ситуации, когда подвергаются риску жизнь и средства к существованию миллионов людей, думать о судьбе нескольких тысяч певчих птиц, которые могут разбиться о стекло стадиона?