«Когда у него резались зубки, он всегда капризничал, плакал, — рассказывала она врачу. — Но все женщины на Бут-стрит говорили, что для ребенка это нормально. Только никогда не было, чтобы после этого он так крепко засыпал».

Выслушав объяснения Алисы, врач ничего не сказал. Аккуратно приподняв бледные, в прожилках веки Дэвида, он посмотрел на его глаза, такого же насыщенно-голубого оттенка, как у Tea.

«Как давно он не видит?»

Вопрос, заданный таким спокойным голосом, застал Алису врасплох. Как он догадался о слепоте Дэвида? Не понимая, какое это имеет отношение к простуде или странному глубокому сну малыша, Алиса, нахмурившись, ответила, что он родился слепым. Когда же она с тревогой в голосе спросила, не корь ли это, врач лишь покачал головой, спрятал деревянную трубочку, через которую выслушивал грудь Дэвида, и защелкнул черный кожаный саквояж.

Он долго молчал. Затем посмотрел на Анну, которая, не обращая никакого внимания на врача, взывала к сыновьям, поторапливая их поскорее собираться, чтобы они не опоздали на шахту, и, наконец, бросив полный сочувствия взгляд на Алису, сказал:

«У мальчика не корь».

Сначала Алиса ощутила облегчение, как будто у нее с плеч свалился неимоверный груз. Весь вчерашний день и всю ночь напролет ей не давала покоя мысль, что Дэвид простудился. Сегодня на ум пришло еще более страшное предположение: корь. Она знала, что маленькие дети очень часто умирают от этой ужасной болезни. Несмотря на то что ни за ушами, ни где-либо в другом месте на теле ребенка никаких характерных пятен она не нашла, страх продолжал точить ее сердце. Но теперь можно было вздохнуть спокойно: любимому племяннику ничего не угрожало. Выходит, она была права, причиной его мучений действительно были режущиеся зубы мудрости. Застегнув на Дэвиде сорочку, Алиса закутала его в шаль, бережно прижала к себе и с улыбкой посмотрела на врача, который стоял рядом и наблюдал за ними.

«Это не корь…» — повторил он и жестом заставил Алису замолчать, когда она принялась благодарить его.

«Боюсь, это что-то намного хуже».

Не отрывая глаз от лица врача, Алиса изо всех сил сжала в руках мягкую ткань, как будто стараясь сдержать крик, но, как всегда, воспоминание всплыло в памяти потихоньку; острая как игла боль начала медленно, но неотвратимо впиваться в сердце.

Глубокий сон, в который погрузился Дэвид, назывался комой. Врач взял Алису за руку, и его глаза сделались еще более печальными.

«Я считаю, что слепота ребенка вызвана опухолью, которая сдавливает зрительные нервы. Периодические приступы лихорадки, скорее всего, объясняются тем, что опухоль разрастается и начинает давить на мозг…»

Врач замолчал, ожидая, что она скажет на это, но Алиса молчала, поэтому он продолжил:

«Опухоль злокачественная, она будет продолжать увеличиваться и все сильнее и сильнее давить на мозг. Боюсь, что не существует способа остановить ее рост…»

Он уже отпустил ее руку, но по-прежнему смотрел прямо в глаза.

«Дорогая моя, вы должны знать, что в результате боль тоже будет усиливаться и мальчик просто не сможет ее переносить».

И тогда Алиса закричала, прижав к себе ребенка, словно хотела защитить его от окружающего мира, и прежде всего от боли, уготованной для него этим миром. Все, что говорил врач потом, казалось, доносилось откуда-то издалека.

«…поэтому легочную инфекцию и возникшую в результате пневмонию нужно воспринимать как благословение. Организм мальчика слишком слаб, чтобы с ними бороться… Мне очень жаль».

После этих слов у нее возникло ощущение, как будто она покинула этот мир, перестала быть его частью, хотя продолжала все видеть и слышать. То место, в котором она теперь существовала, грозило навечно поглотить ее.

«…как я уже говорил, воспринимайте это как благословение Божье. Вашему сыну не придется испытывать невыносимую боль».

Врач объяснил, что лекарства от этой болезни не существует. Господь научил людей бороться со многими недугами, но пока еще не дал сынам своим знаний и умений, необходимых для того, чтобы удалять из мозга опухоли.

«Господь не дал».

Приоткрыв глаза, Алиса посмотрела на чернеющие на фоне бледного неба контуры колокольни. Сколько раз ей приходилось слышать эти слова? Как часто повторяли их в разговорах женщины, утирая слезы после очередной утраты? Алиса знала, что творилось в городе, когда проносилась эпидемия, оставляя после себя горечь и боль.

Пушистое и белое, как одуванчик, облако коснулось шпиля колокольни. Наблюдая за его медленным полетом, Алиса не могла не сравнить свою жизнь с ним. Ей совсем недолго довелось побыть счастливой — до тех пор, пока материнская любовь к ней еще не была перечеркнута появлением младшей дочери. Мать так и не заметила той боли, которая появилась в глазах девочки, так и не услышала, как она по ночам тихо рыдает в подушку. Счастье Алисы Мейбери тихо ушло из ее жизни — так же, как ветер унес это облако.

«Господь не дал».

Давно притупившаяся боль опять кольнула в сердце.

Он не дал шанса спастись отцу и братьям. Он не заставил мать любить обеих дочерей одинаково. Он не сделал ничего, чтобы сохранить ее рассудок… Он отнял у Дэвида жизнь!

«Господь не дал».

Горло перехватило от навернувшихся слез. Она снова склонилась над шитьем и с силой вонзила иглу в ткань.

«…ваш сын…»

Дэвид не был ее сыном, но она не смогла бы любить его сильнее, если бы даже мальчик был рожден ею. И то, что его отняли у нее, нужно было считать благословением? О Господи! Почему ты так жесток? Где твоя милость?

Алиса еще раз изо всех сил надавила на иглу, но острая боль в пальце не могла сравниться с болью ее душевной раны.

Иконы, фрески! Никогда больше она не посмотрит в их сторону, если ей будет нужна помощь.

— Вот ведь бесстыжая! Живет с мужчиной, который ей в отцы годится, и еще на глаза честным людям смеет показываться! Ох и бесстыжая! Ох и бесстыжая!

— Да погоди ты, Елизавета, не кипятись! Несмотря на то что мне претит говорить о ком бы то ни было плохо, тут я согласна с тобой. Эту девицу, которая так себя ведет, нужно бы… Эх, совсем стыд потеряла!

— Да такие, как она, и знать не знают, что такое стыд!

Женщины говорили громко, не скрываясь. Проведав крошечный клочок земли у церкви, где лежал ребенок, которого она любила, как родного, Алиса возвращалась домой. Она плотнее укуталась в шаль. Нетрудно было догадаться, о ком говорили женщины, задержавшиеся у ворот церкви, чье имя смешивали с грязью. Разговор шел о ней. Но стоило ли удивляться, если у людей испокон веку заведено судить о тех, кого не знаешь, критиковать того, до чьих проблем тебе и дела-то нет.