Действительно, было очень трудно уберечь этих заключенных от судьбы, которая могла их постичь. Сначала они ужаснулись тому, что может с ними стать в этой «проклятой» революции, ибо вполне сознавали свою вину. Некоторые из них, как Белецкий, Протопопов и Беляев, бывший военный министр, внушали отвращение своим трусливым поведением. Другие, как Щегловитов, Макаров и Барк, напротив, вели себя мужественно и достойно. Особенно меня поразило спокойствие и самообладание Щегловитова. Все они, конечно, были готовы к худшему. Но они скоро увидели, что наша Революция не должна быть пародией на самодержавие,

Правые обвиняли и осуждают меня за снисходительность к левым, т. е. к большевикам. Они забывают, что по выдвинутому ими принципу я должен был начать с террора не влево, а вправо, что я не имел права проливать кровь большевиков, если не пролил предварительно потоки крови в первые дни и недели революции, когда я рисковал своим авторитетом и престижем в массах, борясь против требования жестокого наказания царя, всех членов падшей династии и всех ее слуг.

Я остаюсь решительным противником всех форм террора. Я никогда не отрекусь от этой «слабости», от этой человечности нашей февральской Революции. Настоящая душа русского народа — это милосердие без ненависти. Это достояние нашей русской культуры, глубоко гуманной и проверенной долгими страданиями. Оглядываясь назад на декабристов, на Владимира Соловьева, Толстого, Достоевского, Тургенева, на благородную, упорную борьбу всей русской интеллигенции против приспешников и палачей Николая II, как могла эта русская Революция начаться со смертной казни, с характерной привычкой самодержавия, устроив «Ее Величество Гильотину»?

С верой в справедливость своего дела мы начали Революцию и стремились к созданию нового российского государства, основанного на человеческой любви и терпимости. Когда-нибудь наши надежды осуществятся, ибо в те дни все мы посеяли семена, которые принесут плоды. Сейчас наши глаза ослеплены кровавым туманом, и люди, по-видимому, перестали верить в созидательную силу любви, в силу милосердия и прощения, которые только и способствуют росту национальной жизни и культуры. Говорят теперь, что эта гуманность была просто признаком слабости революционной власти, а на самом деле требовались большая решимость и сила, чтобы предотвратить и обуздать кровопролитие, подавить в себе и других порывы ненависти и мести, которые были взращенны веками самодержавия.

Сила нашей русской Революции именно в том, что она победила своих врагов не террором и кровопролитием, а милосердием, любовью и справедливостью, хотя бы на один день, на один час. Возможно, мне все это приснилось. Возможно, эта революция никогда не существовала, кроме как в моем воображении. Но тогда казалось, что он существует. Теперь все в России ошеломлены кровью. Одни ненавидят других вплоть до взаимного уничтожения. Но это пройдет, а если не пройдет, если русский народ так и не поймет красоты и величия своего первого порыва, то мы ошиблись и наша Революция не была прелюдией к той новой жизни, о которой мы все мечтали. но эпилог умирающей культуры народа, который вот-вот навсегда исчезнет в истории.

Я помню, как первую группу царских сановников переводили из Министерского павильона в Петропавловскую крепость. Это было ночью 3 марта. Мы не хотели помещать этих заключенных в камеры, освященные страданиями многих поколений русских революционеров, от декабристов и Новикова до наших дней. Но другие тюрьмы были разрушены 27 февраля, так что Петропавловская крепость была единственным местом, где можно было безопасно поселить этих новых и неожиданных гостей. Сами стены старой крепости, должно быть, содрогнулись, приняв тех, кто еще вчера отправлял сюда на страдания и смерть самых благородных и мужественных борцов за свободу.

Город отнюдь не был спокоен, когда мы столкнулись с необходимостью перевода министров в Петропавловскую крепость. Было бы крайне небезопасно осуществлять перевод днем или при любой огласке. Поэтому я и мои непосредственные помощники, ответственные за Министерский павильон, решили произвести перевод ночью, даже не предупредив охрану. К полуночи все приготовления были закончены, и я сам уведомил заключенных, чтобы они готовились к отъезду, не сказав им, куда они идут и зачем. Это были Щегловитов, Сухомлинов, Курлов, Протопопов, Горемыкин, Белецкий, Маклаков и Беляев.

Тайна переезда и враждебные лица солдат наполнили сановников ужасом. Некоторые из них потеряли последние остатки самообладания. Щегловитов был очень спокоен, но внутренне, вероятно, сравнивал свои ощущения с ощущениями многих своих жертв, которых таким же образом глубокой ночью забирали из Петропавловской крепости или какой-либо другой тюрьмы к месту казни. Протопопов еле держался на ногах, а кто-то другой, кажется, Беляев, вполголоса умолял меня сказать ему сейчас же, не ведут ли его на расстрел.

Я подумал о Горемыкине и подошел к нему. Он еще не надел свою шубу, и я заметил, что орденская цепочка уже не висела у него на шее.

— Что с вашим орденом? — спросил его я.

Старик заволновался и смутился, как школьник перед своим хозяином, но промолчал.

— Его у вас забрали? — настаивал я.

— Нет, — ответил он.

— Тогда, где же он?

Наконец бедняга дрожащим голосом расстегнул пальто и жилетку и стал вытаскивать из-под рубашки цепочку. Он знал, что ему не разрешат брать в тюрьму лишние вещи, но не мог расстаться со своей игрушкой. Я сделал исключение и позволил ему взять с собой свою драгоценную цепочку.

Перевод министров напомнил мне мой разговор с Щегловитовым 27 февраля, тотчас же по прибытии его в павильон. Он был еще совсем один, и я предложил ему, что если он питает хоть какую-то любовь к своей стране, если он хочет искупить вину за прошлое или желает хоть в этот час оказать России хоть одну достойную услугу, то он должен позвонить в Царское Село, или в любое другое место, которое он сочтет нужным, сообщить властям, что дальнейшее сопротивление бесполезно, и призвать их сдаться народу. Но это он решительно отказался сделать.

Теперь я вернусь к событиям 28 февраля.

Я уже указывал, что прибытие войск гарнизона, всей гвардии, включая личную охрану царя, укрепило позиции Таврического дворца. Сопротивление полиции на улицах ослабевало, хотя в пригородах продолжалась частая стрельба. Это не давало нам повода для беспокойства, но наше положение в провинции было еще неясным, особенно в Москве, откуда мы еще не получали никаких известий. Обстановка в общем еще не была определена, и передвижения и поведение Николая II все еще оставались для нас загадкой. Почему он уехал из Ставки в Царское Село? Я думаю теперь, что он уехал в Царское, не сознавая абсолютной безвыходности положения, надеясь, быть может, умилостивить Думу уступками, а может быть, поехал повидаться с