Вот начались и у нас земляные работы! Весь город устремлялся за город смотреть, как за городским садом сотни повозок и тачек подвозили и сбрасывали землю. Чудесным образом, точно в сказке, росла высокая насыпь…

Потом центром внимания стал железнодорожный мост через Кубань. Толпы народа ходили за две версты от города и, стоя на берегах мутной Кубани, смотрели, смотрели…

А берега кишели рабочими! Кессоны опускались в воду. Росли быки[61]. Громадные чудовища, невиданные краны — с грохотом цепей опускали развернутые лопасти землечерпалки и вытаскивали со дна Кубани полные ковши ила и грязи.

И вот — свершилось! Сначала появились рабочие «кукушки»[62], а затем и настоящие паровозы. Стали ходить рабочие поезда, а потом и пассажирские.

Новая эра! Старый Екатеринодар прямо на глазах умирал. Нарождался новый Екатеринодар. Нахлынули дельцы, спекулянты. Стали открываться конторы, появились роскошные магазины.

Жизнь пошла новым темпом, старина отходила.

Кубанские казаки

Кубанскому казачеству жилось вольготно, земли было много. Наделы тогда доходили: на казачью семью — в десятки десятин, а на офицерскую — до сотни и больше. Жить можно было привольно, богато! Казаки и жили в общем без нужды. Но работать не очень любили. Охотнее сдавали свою землю в аренду пришлым из центральной России — «иногородным». Сами больше жили доходами с труда этих последних, хотя это и не было общим правилом.

Так возник в области весьма многочисленный контингент иногородных, — граждан второго сорта, ограниченных по сравнению с казаками в правах. Это ограничение сыграло весьма плохую роль при большевизме и для казаков, а рикошетом — и для всей России. Затаенное недовольство побудило иногородных, во время походов Корнилова, Деникина и в последующие годы, массами выступать против казаков на стороне большевиков. Кто знает, как протекала бы борьба с красными здесь, не существуй этого антагонизма? Во всяком случае, внутреннее междоусобие доходило до невероятного ожесточения.

За исключением нескольких станиц: Кавказской, Ладожской, Усть-Лабинской и еще одной-двух, напоминавших русские уездные города, все остальные состояли из типичных малороссийских белых хат, с неизбежным вишневым садиком, с желтыми подсолнухами во дворе, да еще с журавлем-колодцем. Станичные улицы утопали в пыли или в грязи. О мостовых в станицах еще не думали.

Громадные пространства полей отделяли станицу от станицы. И вдоль прежней «линии»[63] местами еще догнивали «вышки» старого времени, на которых когда-то дежурили сторожевые казаки, зорко охраняя край от внезапных набегов черкесов[64].

Да, жилось тихо, спокойно и обильно! Справлялась «царская служба»[65], на которую семье казака, правда, приходилось порядком тратиться, потому что казак должен был являться на службу со своим конем и обмундированием. Но в последующие за службой годы — довольно безмятежная сытная жизнь и только немного работы.

Флегматичность, неподвижность, лень и любовь к горилке и люльке были чисто хохлацкие.

Как-то ехали мы целою семьей в Новороссийск. Около Копыла, позже переименованного в станицу Славянскую, — переправа на пароме через Кубань.

Ямщик, соскочив с козел, бегает, «гукает» паромщика:

— Алексий! А, Алексий!!

Молчание.

Бредет на поиски. На самом берегу, под стогом сена, слышен храп.

— Алексий! Подай перевозу!

Храп.

— Алексий! Чи це ты?

Шевеление. Зевок во весь рот.

— Ни! Це не я…

Повернулся на другой бок. И снова раздался храп.

Отцу, вместе с ямщиком, толчками в бок и угрозами, удалось, наконец, внушить паромщику, что Алексий — это именно он сам и есть.

Кубань… Эта мутная, быстрая река от детских лет представлялась мне особенно грозною. Много страшного наслушался я в детстве о том, как в ее бурных водоворотах тонут беспомощно казаки, а особенно казачата. И когда в темноте приходилось переплывать через эту мутно-загадочную реку, тускло отражавшую в ряби течения свет паромного фонаря, в душу западал страх:

— Скорее бы на ту сторону…

Переправа, длившаяся десяток минут, казалась бесконечной.

Военный центр

Екатеринодар был тогда только военно-административным центром, с ничтожно развитой промышленностью. Она стала расцветать лишь после проведения железной дороги. До того же времени военная казачья жизнь служила главным интересом.

На улицах — почти исключительно казачьи бешметы или черкески. Иногородных крестьян или торгашей армян — только немного. Лучшие дома — военные учреждения, да еще жилища более богатых казаков.

Казачьи полки и сотни на пыльных улицах… Движутся ряды за рядами — песенники впереди. В разноцветных черкесках, в больших барашковых папахах — даже в лютую жару, на лошаденках всевозможных мастей. Сверкают на солнце винтовки, искрится грань шашек и кинжалов; колышутся цветные сотенные значки[66]…

А казачьи джигитовки! Сколько захватывающего в этой конной игре казаков, безумно смелой, рискованной для жизни.

Наклонится казак на полном карьере, скользнет под брюхо лошади, — и вот он уже на другой стороне коня и снова в седле… Мчится казак, стоя на седле и размахивая ружьем… Подхватывают казаки на полном скаку мнимо раненного товарища… Два-три скачущих образуют вместе сложную группу, иногда даже двухярусную!