Назавтра, 26 декабря 1941 года, сразу с темнотой мы снялись с привычных мест. Не без грусти.

Ведомые политруком, которому господь дал рысьи глаза и собачий нюх, двинулись вдоль Нары, никем не обстрелянные и никем не увиденные. К утру 27 декабря все были на месте. Стрелковые роты, более мобильные, уже изготовились к атаке. Для многих, для большинства то был первый экзамен на храбрость, первый жертвенный акт в только еще начавшейся жизни.

Больше всего меня беспокоил подмостный пулемет. Люди здесь подобрались зрелые, немолодые, семейные. От новогодних подарков, доставшихся роте, был ящик с конфетами. Из Иваново, как помнится, были еще и теплые вещи. Многое мы роздали, конечно, но политрук, как оказалось, припрятал кое-что "на будущее время". Тогда я было взбеленился, но сейчас, взяв столько кульков, сколько мог дотащить (то бегом, то ползком), отправился под мост.

Он, как оказалось, был густо заселен. Солдаты, офицеры (командиры, как мы тогда говорили) стояли кучками, лежали на занесенной ветром соломе, сидели на корточках. Все только пехота. Были здесь и знакомые и незнакомые, и все вместе с недоумением глядели на меня и мой такелаж.

— К пулемету? Идите за мной, провожу. Только что потеряли человека. Высунулся и получил пулю в плечо. Тут их как мух на скотобойне.

Ребята мои еще устраивались, надеясь уберечься не столько от немцев, сколько от всегдашнего подмостного ветра. Да еще в декабрьский мороз.

Командир взвода был здесь же. По собственной воле. Все из того же Коммунистического.

Раздав кульки и опорожнив "для сугреву" фляжку с водкой (были, кажется мне, еще и пара шерстяных носков и что-то из махорки), улегся я вместе с другими, загороженный балкой, и затянулся наскоро скрученной махрой. Хотя у меня, конечно, были папиросы. Все тот же, еще не исчерпанный, "Беломор".

Я очень любил командира расчета (отделения), зырянина, как он мне представился в первое наше знакомство, полагая, по всей видимости, что слово "коми" мне неизвестно. Серьезный, но очень отзывчивый на шутку, умница, надежный и немногословный, он был лет на 15–20 старше меня. Колхозник, четверо детишек…

Случилось, что все они или некоторые из детей — не помню Уж — заболели корью, и отец их продал портсигар, чтобы послать жене денег на поправку. Мы, офицеры, узнав о том, собрали что могли и тайно от отца отправили рублей 100–150 по его деревенскому адресу.

Когда настало время прощаться и мы с командиром взвода пожелали им выстоять и выжить, зырянин поднялся с корточек и с какой-то подкупающей простотой сказал:

— Вы про нас не волнуйтесь. Родина для нас слово не пустое. И мы будем тут до… ну, как сказать?

Мы поцеловались.

Как же я был рад, когда с ними все обошлось.

17

Первые залпы застали меня на чердаке. Здесь, как уже говорилось, разместились "патроноукладчики". Среди них запомнился мне один-единственный. Как-то, в хорошую минуту и при большой компании, Мамохин полез к себе в мешок и вынул из него картон, на котором искусная рука запечатлела моего ординарца, уловив и тонко подчеркнув свойственное ему швейковское лукавство. Все читавшие Гашека расплылись в улыбке. Кроме самого Мамохина, знавшего о Швейке лишь понаслышке.

Льва по когтям! Решив сберечь для России художника, я определил парня, оказавшегося к тому же еще и очень приятным, в "патронажную команду". Здесь на чердаке он ловко орудовал набивалкой или как она там называется… уже забыл.

Каким же подлинным огорчением было для меня известие, что в числе погибших от шальной мины, угодившей в чердак, оказался именно этот парень… Андрюша. Нет на мне вины, но совесть зазрит.

Первая наша атака была отбита, и на этот раз Нара приняла на лед серые шинели, как еще недавно зеленые. Все мои пулеметы уцелели, кроме одного, которого на месте не оказалось.

Я залег за ближайший куст и стал обшаривать глазами берег. Бинокля мне достать все еще не удавалось. Мамохин лежал рядом.

— Вот они, — прошептал он, и по его протянутой руке я увидел груду сбившихся в кучу людей и опрокинутый набок пулемет. Прямо против нас отделился от противоположного берега офицер и, не маскируясь, побежал на нас. Неслышный выстрел уложил его на лед.

— Политрук это, — прошептал знавший все и вся Мамохин. — Хороший мужик, между прочим. Помочь, что ли?

В ту же минуту на льду оказался одетый налегке герой. Добежав до раненого, он взвалил его на плечо и бросился к заветному берегу. Немцы не стреляли.

Мысли мои меж тем были заняты пулеметом. И его командой. Там находился мой комбатальонный товарищ, директор школы. И совсем еще юный, 17-летний мальчик. По-детски храбрый, по-детски пугливый. Во время одного из артналетов он, будучи у меня в доме, полез за печку, прямо в "капустный ряд". И многажды бесстрашный, как это выявилось в утро немецкой атаки.

— Надо идти! Не знаю, чем помогу, но иного выхода нет.

— Вон там лучше, — угадав мое движение, сказал Мамохин. И то был именно тот совет, который спасает жизнь. Мы перебежали Нару и подползли к пулемету. Вся команда погибла. Мина попала в цель. И, видно, не одна только мина.

Вася, мальчик, о котором я только что говорил, умер как герой. Держа в руках бинт, приготовленный для кого-то другого. Странным образом удержавшись на согнутых ногах, он был подобен статуе, изваянной самой Смертью. Остальное не помню.

Мамохин меж тем покатил пулемет в другое, лучшее место и изготовился к бою. Отступать было нельзя. Бой все продолжался, и, глядя налево, я мог заметить, что наши достигли верха и залегли на опушке. Спешить нужно было к ним, и я подал знак Мамохину. Патронный ящик лежал рядом, и я потащил его с собой.

Наконец мы устроились среди своих. Ближайший солдат попросил меня "пройтись по соснам", на которых, как они видели, устроились снайперы. Мы поворотили пулемет, но он молчал.

Непременной частью нашего зимнего обмундирования были большие теплые меховые варежки. Всем хороши, но ремонтировать пулемет при одном-единственном пальце было невозможно. Не раздумывая, снял я варежки и поднял крышку "максима". Резкий ожог! Быстрей, быстрей!

Слава богу, замок был в порядке, остальное как-то ушло из памяти. Пулемет заработал. Лента кончилась. Делать было нечего, и, руководимые безошибочным чутьем ординарца-товарища, мы благополучно пересекли Нару в обратном направлении. С пулеметом, разумеется.

И вовремя. Меня требовали в штаб полка. Здесь, в доме было тесно от людей, но порядок соблюдался почти безукоризненный.

Подполковник Балоян — только теперь мне довелось его наконец увидеть, подозвав меня, спросил:

— Сколько у вас пулеметов?

— Все двенадцать, погибло пулеметное отделение, но всех потерь пока не знаю. Считают.

— В чердак еще было попадание. Ну, вот что. Людей у меня для вас нет. Найдите выход сами. Главное же в том, что полк покидает позиции, чтобы… как приказано, одним словом… ожидается приход свежей дивизии. Вам же придется взобраться на бугор, расставить на нем пулеметы и провести ночь в приятном одиночестве… Говорят, вы человек сметливый. Надеюсь, вывернетесь. Хотя должен вас предупредить: немцы, насколько я их знаю, попытаются сбросить вас в Нару и вернуть себе контроль над поляной. Впрочем, не знаю поможет ли вам это, но в полукилометре слева от вашей роты уже расположилась полковая школа младших командиров. Человек тридцать. Желаю удачи. Без приказа не отходить. — И Балоян подал мне руку.