войной он получил от Наркомата Сельского Хозяйства большую двухкомнатную квартиру на улице Льва Толстого напротив парка, начинавшегося за зданием Киевского университета. Как оказалось, в его квартире теперь жил сосед украинец с первого этажа, где осталась проживать часть его семьи. Сосед приоткрыл дверь дядиной квартиры и, увидев дядю Мишу в форме и с погонами майора, сказал на украинской мове: «Это хорошо, что не всех жидочков поубивали. Рад тебя видеть, Миша. Но всё равно, квартира теперь наша, украинская». Здесь дядя Миша достал свой пистолет и выстрелил через приоткрытую дверь в потолок своей квартиры над головой соседа, дав ему сутки на то, чтобы очистить помещение, что тот и выполнил. Дырку в потолке потом сохранили «на память» во время последующих ремонтов квартиры. А вот пианино, которое забрал к себе другой украинский сосед вместе со шкафом, вернуть не удалось, поскольку свой пистолет дядя сдал при демобилизации.

У дяди Миши родился сын, которого он назвал Виленин, и две дочки Наташа и Лидочка. Виля играл в футбол в составе дубля Киевского Динамо, тогда лучшей команды СССР. Затем он 12 лет был центрфорвардом футбольной команды класса Б и её тренером. Всё это время он учился в сельскохозяйственном институте в городе Белая Церковь, который и представляла его футбольная команда. Став агрономом, Виля был назначен «головой колхоспу». Каждые пять лет Вилю исключали из партии поскольку он не полностью выполнял указания секретаря райкома или по забою или по откорму телят. Тогда Виля приезжал в Москву, шёл в приёмную газеты «Правда» и напоминал им, что он единственный на всю Украину еврей – председатель колхоза, и два раза выступал по радио «на заграницу», где читал текст об отсутствии в СССР антисемитизма. После походов в «Правду» Вилю восстанавливали в партии и назначали председателем другого украинского колхоза.

Три раза, когда жена называла Вилю жидовской мордой, он уходил из дома на несколько ночей или даже недель, пока его жена, школьная учительница, не вымаливала у него прощения. Уходя, Виля пил водку в компании соседей украинцев, и те ему сочувствовали. Однажды выпив, Виля проспал всю ночь на земле и простудил уже отбитые на футболе почки. Жена просила врачей пересадить Виле её почку, но у них и в этом была несовместимость, и Виля умер. Его две красивые дочки, круглолицые и ладные (плотные телом) блондинки, были записаны их мамой украинками и без особых трудностей поступили и учились в Киевском университете, куда евреев в то время почти не принимали.

Однажды, когда я был в Киеве в командировке, к бабушке в квартиру дяди Миши пришли обе дочки Вили. Я спросил их, считают ли они себя еврейками. Обе обиделись и дружно понесли ахинею: «нет, не считаем, и к картавившей от старости (а не от еврейства) бабушке мы приходим исключительно в память о своём папе, который, как мы уверены, никогда не был евреем, так как он был облысевшим блондином с серыми глазами, то есть совсем не похожим на еврея». Мне стало ясно, что эти девочки потеряны для еврейства и считают слово «еврей» если не ругательством, то уж точно чем-то обидным.

Моя и Вилина бабушка, Дина, а также дядя Миша, Виля и его младшая сестра Лида уродились с очень светлыми волосами и с серыми глазами, мелкими и правильными чертами лица и округлыми физиономиями. Однако моя мама, её сестра Тоня и средняя дочь дяди Миши Наташа родились темными шатенками с карими глазами и специфическим еврейским обликом как у дедушки Нафталия. Этот облик передался и мне, и моей дочери Августине, и её сыну Фиме (Хаиму), который был назван в честь его прадедушки, Ефима Лазаревича (Хаима Лейзера), у которого были темно-русые волосы и серые глаза, как и у моей жены, чистокровной еврейской блондинки Зины, урождённой Михельсон. Вот такие забавные генетические штуки.

Скромная девушка Наташа Лещинер с её еврейской внешностью долго не могла выйти замуж. Когда ей было уже 35 лет, её увидел на Киевской трамвайной остановке и сразу полюбил смешной и добрый человек Женя, который был старше её на 20 лет и всегда мечтал о женитьбе на еврейке. Он жил в Ленинграде вместе со своей, говорившей с ним на идиш, мамой в большой коммунальной квартире. Женя был главным редактором многотиражной газеты на каком-то большом заводе, и уже 20 лет писал поэму о Сталине. Во время войны в эвакуации он потерялся от мамы, и его в прифронтовой полосе подобрал командир военных лётчиков. Тот попросил маленького и картавого еврейчика пойти в тыл к немцам и вывести через линию фронта свою жену и двух детей, которым грозил расстрел, как членам семьи коммуниста. Поразительно, но Женя через полгода блужданий среди украинских полицаев и немецких фашистов привёл (через линию фронта) эту украинскую семью прямо к их мужу и отцу.

Командир стал генералом, неофициально усыновил Женю и помог ему вместе с планом поэмы о Сталине поступить на факультет журналистики Ленинградского университета, куда евреев не принимали. Имея тот же план и готовую первую главу поэмы на трёх страницах, генерал помог Жене с принятием в секцию поэтов при Ленинградском отделении Союза Советских Писателей, а затем помог получить должность главного редактора заводской газеты «многотиражки». Там Женя и работал за 140 рублей в месяц до самой смерти в 70 лет. Он так и не закончил поэму, но помог Наташе родить сына Мишу. Миша стал инженером-строителем и женился на русской девушке, которая родила ему двух детей и сразу же побеспокоилась, чтобы окрестить Мишу и записать детей русскими.

Младшая дочь дяди Миши Лида от своего женатого друга врача-еврея Жени родила дочь Женю и уехала в Германию. С маминой фамилией Лещинер, прекрасным немецким языком и блондинистой внешностью Женя представляется своим немецким друзьям как немка из России.

Младшая сестра моей мамы, Тоня, как и дядя, Миша, не очень интересовалась учёбой. Тоня простудилась и умерла вскоре после войны, оставив 17-ти летнего сына Петю, который взял себе фамилию маминого последнего гражданского мужа, Ермаков. Петя, как и Виля, унаследовал физические способности моего дедушки Нафтали. Он стал чемпионом Украины по боксу в наилегчайшем весе, после чего кого-то случайно покалечил в массовой драке, за что попал на пять лет в тюремный лагерь. Без специальности и с судимостью его никуда потом не принимали на работу. В 60-х годах он приезжал к нам в Москву и выглядел как грязный бродяга. Петя жил у нас по два-три месяца в нормальных условиях. Ему