– А чего? – насторожился Олежка. – Обыкновенный ламер, слабак.

– Да в Кремль к нему никак не пробиться.

– А чего к нему пробиваться?

– Ну, посмотреть, чем он там дышит.

– А чего на его дыхание смотреть? Он же чайник, ламер!

– Ну ты тупило, Олежка. А может, он там, в Кремле, чем-то не тем занимается? Может, он вообще того… Ты слышал, как он тут подпевал по-английски?

– Лучше сама скажи: ты про Пигуса слыхала?

– При чем тут Пигус?

– В Кремле вчера безобразил. Может, как раз по наущению Ходыныча. А может, по чьему-нибудь еще…

Мысли Олежки вдруг переменились. Он кончил сопеть, на миг, как перед прыжком в воду, задержал дыхание и тут же, ни слова не говоря, кинулся, прихрамывая, в задние комнаты.

Туда, в задние, постоянных посетителей за отдельную плату пускали охотно: отдохнуть, расслабиться, то, се.

Но расслабляться Шерстневу было некогда. В задних – для виду обставленных по-конторски – комнатах он вырвал торчавшую из принтера бумагу с каким-то текстом, перевернул ее, сел за стол и без всяких предуведомительных охов-вздохов начал на оборотке писать:

«Подхорунжий Ходынин (бывший до 1999 года подполковником) дискредитирует власть и место, где служит, а именно: Художественный заповедник «Московский Кремль».

Три дня назад вышеназванный подполковник (сам себя без спросу разжаловавший в подхорунжие) прилюдно говорил: «Кремль у нас украли».

На вопрос: «Кто украл?» ответил дважды. Первый раз: «Мы – сами». А во второй – «Сами знаете кто».

Олежка подумал и добавил:

«Кроме того, Ходынин покровительствует рок-группе «Адренохрон». Утверждая во всеуслышание, что адренохрон отнюдь не наркотик, а вырабатывающийся в организме от слушания музыки позднейший фермент, он тем самым вводит в заблуждение молодежь…»

От негодования Олежка даже привскочил со стула.

«Ну, Змей-Ходыныч… Че вытворяет, гад!»

Гнев праведный работу притормозил. Слова и события непридуманные перемешались со словами и событиями придуманными. Олежка вдруг потерялся.

Спрятав листок в карман, он побежал за Симой.

Полгода назад они вдвоем уже составили – в шутку, конечно, – одну бумагу, про общего знакомого, обозвав того в сердцах педофилом и взяткодателем. С тех пор этот самый знакомый глаза им мозолить перестал…

– Чего я придумал… – зашептал Олежка в ухо Симе.

Сима сладко раскачивалась в такт музыке и отпихнула Олежку рукой.

– Чего!

Олежке тоже пришлось раскачиваться, это было неудобно, и тогда он кротко позвал:

– Сим, а Сим! Пойдем про Змея-Ходыныча письмецо составим!

– А если узнает Ходыныч? Бо-бо Олежке сделает.

– Не узнает. Мы пока – черновое, а потом с чужой «железяки», с чужого компа, р-раз, – и отправим. Давай, скорей! Допрыгался наш Адренохрон Иваныч…

– Адренохрон, говоришь?

– Ну…

– Адренохрончик…

– Чего?!

– Адренохрен чмуев, я имела в виду.

– Это ты в точку!

Прошли в задние комнаты.

Однако вместо того, чтобы сесть за письмо, Олежка Синкопа стал тихо и злобно Симе выговаривать. Выговаривалось текстом рок-песни. «Ты выходишь опять, – шипел Олежка, – На ночную работу./ Я иду за тобой/ Как послушный клиент./ Ты стоишь у дверей /Освещенного дота,/ И уводит тебя /Пожилой претендент».

– Ты думаешь, так будет? – крикнул Олежка. – Я тебе покажу дот! Я тебе покажу пожилого клиента!

– А это мы еще поглядим, кто кому и чего покажет, – шепнула в легчайшие свои усики добрая Сима и добавила громко: – Не учил бы ты, Синкопа, мать – давать!

«Мир красив. Человек гадок. Иногда наоборот: человек красив – гадок мир.

И прежде всего гадок мир власти. Хочешь сменить власть? Смени музыку!» – совершенно неожиданно заключил про себя Ходынин, но сразу и осекся.

Чтобы не говорить лишнего – он стал петь.

Пелось о смене музыки, о неотступной желательности такой смены, пелось на улице, пелось на площадях, пелось в Кремле.

Подхорунжий пел про пустынного канюка и про любовь, про амурские волны и про запаздывающую весну, которая хотела, но никак не могла начаться. Чтобы пение было загадочней, он добавлял к нему старославянских, иногда – английских слов.

Ни про Симу-Симметрию, ни про Олежку Синкопу в минуты пения подхорунжий не думал.

А думал он – кончив петь – про Тайницкий Сад.

Причем не про тот Тайницкий, что располагался в южной части Московского Кремля, являлся режимной зоной и был закрыт для обычных посетителей.

Нет!

Подхорунжий думал про Тайницкий Сад, расположенный в Небесном Кремле.

Был такой Сад Небесный! И Кремль Небесный – тоже был.

Был этот Кремль Небесный каким-то непревзойденным архитектором в виде громадных прозрачных ящиков, с острыми башенными верхами, прямо над реальным Тайницким садом спроектирован и воздвигнут.

Семь или восемь таких громадных прозрачных ящиков и составляли многоуровневую крепость Небесного Кремля.

Каждый из громадных стеклянных ящиков – и это становилось ясно сразу – то раздвигался по воле тех, кто на них смотрел, вширь и ввысь без всяких ограничений, до размеров Вселенной, то сжимался до размеров давно вырубленного, но в надмосковских пространствах все еще тихо поющего кремлевского бора.

Воздух и тончайшее стекло – мягче кожи, прозрачнее самого воздуха – вот из чего неведомый архитектор сотворил самый ближний и пока единственно Ходынину доступный – Небесный Тайницкий Сад.

Кремль Небесный поразил Ходынина сразу, поразил навсегда!

Вскоре выяснились про Небесный Кремль и чуть более мелкие, прозаические, но весьма любопытные подробности.

Дойдя по ступеням самой стройной и самой гармоничной из кремлевских башен – Беклемишевской – до самого ее верха, можно было, отворив небольшую железную дверь, зацепиться за некий воздушный поток, который на самом деле был не чем иным, как прозрачным правительственным лифтом с прямой доставкой на небеса.

Лифт правительственный, лифт небесный!

Дважды – ранним утром и поздним вечером – взмывал он наверх и подолгу не возвращался. Причем кто-то во время этих отправок всегда в лифте присутствовал. Но разобрать, кто бы такой это мог быть, из-за все той же зыбкости и прозрачности, не представлялось возможным.

Одно Ходынину было ясно как божий день: нет лифту охоты возвращаться назад! А раз нет охоты – стало быть, великолепно наверху и сладостно. Куда лучше, чем в нынешней, разоренной пустыми реформами и нелепыми планами, и лишь сверху приятно выкрашенной, Москве!