Грин, к примеру, боится Филипа Ривза, робкого, молодого, низкооплачиваемого сотрудника своего отдела, и меня это здорово забавляет: я знаю, что Филип Ривз протестант, англичанин, человек, окончивший Иейль, – боится Грина; и каждый жалуется мне на другого. Ривз доверяет мне, потому что считает меня дельным, честным и скромным; он знает, что я не дурак выпить и позабавиться с девочками, и потому чувствует, что мне можно довериться.

– Каждый раз, как нужно зайти к нему в кабинет, меня прямо в дрожь кидает, – жалуется мне Ривз на Грина. – С порога встречает меня всегда каким-нибудь ехидным словечком, а я никак не могу найтись, не могу достойно ответить. Он меня замораживает. Я прямо цепенею, теряю дар речи. Он о чем-нибудь спрашивает, а я в ответ только согласно киваю, или, наоборот, мотаю головой, или бормочу какую-то невнятицу, стою с дурацкой улыбкой и слова толком не выговорю, а он язвит и язвит. Я его даже и не виню. Всякий раз после не могу себе простить, что показал себя таким тупицей, двух слов не мог связать.

– Каждый раз, когда нужно вызвать его к себе в кабинет, меня прямо в дрожь кидает, – жалуется мне Грин на Филипа Ривза. – Это все, наверно, из-за его хороших манер и из-за этого пошлого хорошего воспитания. Я могу перенести хорошие манеры, могу перенести хорошее воспитание, но и то и другое сразу – это уже слишком. Они выбивают меня из колеи, и, когда я слышу, какие слова слетают у меня с языка, и сознаю, что делаю, мне кажется, будто я не я, а какой-то незнакомый болван. Встречаю Ривза невинной шуткой, хочу малость разрядить атмосферу, а он станет как вкопанный и глядит на меня с эдакой ледяной надменной улыбочкой. И не добьешься от него ни слова. Я начинаю трещать без умолку, стараюсь держаться по-дружески, болтаю глупости, а он знай стоит, смотрит свысока и этак пренебрежительно ждет, когда я кончу. Должно быть, он меня презирает, и я его даже не виню. Но черт возьми, он-то ничего не делает, чтобы разрядить атмосферу, можете мне поверить. Всякий раз после не могу себе простить, что показал себя таким тупицей и слабаком. Хотел бы я знать, почему я его не увольняю. Да потому что это значило бы, что я расписываюсь в поражении, вот почему, а ведь работник он никудышный.

Я не рассказываю им друг про друга (правда, стараюсь подбодрить Ривза). Ни тот ни другой бы мне не поверил, и ничего хорошего бы из этого не вышло. Они противопоказаны друг другу – это ясно как день, и ничего тут не изменишь: раз уж между двумя людьми возникло такое, это обычно на всю жизнь.

Грин противопоказан мне.

– Похоже, меня хотят уволить, – неожиданно выпаливает Грин. – Им бы надо избавиться от Кейгла, но, похоже, Кейгл и Гораций Уайт в конце концов их уговорили. Все ваш дружок. Вы много чего знаете. Пойдите и разузнайте у Кейгла, или у Брауна, или у кого-нибудь еще, что собственно, происходит. А не то я уволю вас.

Не думаю, чтобы Грин в самом деле собирался меня уволить (но надолго моей уверенности не хватает. В дни, когда у него дурное настроение и дверь его кабинета подолгу закрыта, я отнюдь не чувствую себя в безопасности). Я знаю, Грин неплохо ко мне относится, хотя мы отнюдь не друзья, он доверяет мне и ценит мою работу и то, как я веду свой, приданный ему отдел. И я знаю, Грин боится Энди Кейгла, который тоже неплохо ко мне относится и может попытаться меня защитить, и Артура Бэрона, который тоже неплохо ко мне относится (во всяком случае, так мне кажется; Артур Бэрон всегда со всеми обходится так, будто относится к ним – к каждому – неплохо, даже с теми, к кому – как мне известно – относится плохо; где уж тут быть уверенным…) и, пожалуй, не даст Грину меня уволить. По правде сказать, Кейгл клятвенно обещал непременно меня защитить, если Грин действительно вздумает от меня избавиться, обещал взять меня в свой отдел, и притом на место с куда большим окладом, просто назло Грину, так что мне вроде бояться нечего, но я думаю так лишь до той минуты, пока не вошел в кабинет Кейгла, чтобы разузнать все, что возможно, о Грине.

– Похоже, они окончательно решили меня уволить! – такими словами встречает меня Кейгл.

А что же тогда будет со мной?

У Энди Кейгла, как у главы Торгового отдела, положение в Фирме очень прочное, и теперь он боится его потерять.

Возможно, он прав. У него неподходящие имя и фамилия. (Наполовину неподходящие. Эндрю – годится, а вот Кейгл?) И одежда неподходящая. Он ничего не смыслит в Цветах, фасонах, и в качестве тканей тоже, и его костюмы, пальто, рубашки всегда не совсем такие, как положено. Он начинает носить хлопчатобумажные ткани в полоску и пеструю тонкую шерсть, когда все уже давным-давно перешли на льняное полотно и рогожку или вернулись к плотным шерстяным или легким полосатым. Он ходит в чудовищных коричневых туфлях с дырчатым узором. Он носит короткие носки (и когда я вижу его голую лодыжку, мне хочется наорать на него или лягнуть). Кейгл коренастый, ниже среднего роста, и у него врожденный вывих бедра (что тоже его не украшает), он слегка прихрамывает.

Человек он дельный, опытный, но теперь это уже неважно. А вот что у него нет стиля – это важно. Он не умеет держаться. Не отличается остроумием (его анекдоты и шутки никуда не годятся), он не кончал колледжа и не очень легко сходится с теми, кто кончал. Он сам знает, что неловок. Он экстраверт, но не добродушный, а нервный – самая скверная разновидность (в особенности для других нервных экстравертов), так что, быть может, он и вправду обречен.

Кейгл принадлежит к тем, кто вышел в люди из самых низов, и по нему это видно. Он выбился из низов и не в силах это скрыть. Он знает, что он тут не такой, как все, но не знает, когда и в чем это проявляется, не знает, что с собой сделать, чтоб быть как все. Он парвеню – и знает, что парвеню (он такой парвеню, что даже не понимает смысла этого слова, зато Грин понимает, и я тоже). Он считается хорошим главой нашей торговли, но это мало что значит. (Нам теперь уже ничто особенно не повредит.) Ему кажется, что это важно. Он всерьез воображает, будто то, как он работает, важней того, каков он сам, – и, конечно же, ошибается: красавица графиня Консуэло Креспи (если такая существует) всегда будет значить больше, нежели Альберт Эйнштейн, мадам Кюри, Томас Альва Эдисон, Энди Кейгл и я.

Кейгл – лютеранин, усердно посещает церковь и сильно предубежден против католиков, в чем он признается мне вполголоса с недоброй усмешкой, когда мы остаемся наедине. Стараясь создать дружески непринужденную обстановку на небольших совещаниях, где присутствуют агенты-католики, он начинает с шутливых ссылок на папу римского. Шутки его плохи, и никто не смеется. Я посоветовал ему отказаться от этих шуток. Он сказал, что откажется. Не отказался. Похоже, ничего не может с собой поделать.

С людьми того же ранга и выше он чувствует себя не в своей тарелке. При них у него на лбу и на верхней губе проступает испарина и в углах губ появляются пузырьки. Среди них он себя чувствует белой вороной. С подчиненными ему тоже неуютно. Он пытается выдать себя за одного из них. Это огромная ошибка (ошибка парвеню): его агенты и администраторы вовсе не считают его за своего. Для них он начальство, и они чуть ли не всецело в его власти, все, кроме нескольких агентов из хороших семей – эти, не в пример ему, с легкостью входят в круг высших служащих Фирмы, от которых всецело зависит он сам, и оттого он чувствует себя в ловушке, между двух огней.