Когда с делами было покончено, Гилфорд получил возможность провести время с семьей. Он помогал дяде жены в лавке, наблюдал за тем, как Лили поглощает яйца на завтрак и сосиски на ужин, а также сахарное печенье в неограниченных количествах. Он любовался висевшим на почетном месте в гостиной сертификатом волонтера империи на имя Джереда за подписью самого лорда Китченера. Такой сертификат получал каждый вернувшийся на родину англичанин, но Джеред воспринимал свои волонтерские обязанности крайне серьезно и говорил о воссоздании доминиона безо всякого намека на иронию.

Все это было очень интересно, однако это была не та Европа, которую так жаждал увидеть Гилфорд, – первозданный новый мир, не знающий человеческого вмешательства. Он сказал дяде жены, что хотел бы на денек выбраться в город.

– Да боюсь, смотреть там особо не на что. В солнечный день приятно прогуляться от Кэндлвика до собора Святого Павла или по Темза-стрит за верфями. Дальше к востоку одна сплошная грязь. Только держись подальше от полян.

– Ничего не имею против грязи, – отозвался Гилфорд. – Думаю, в ближайшие месяцы буду видеть ее часто.

Джеред обеспокоенно нахмурился:

– Пожалуй, тут ты прав.

Гилфорд двинулся мимо рыночных лотков, прочь от портового шума. Утреннее солнце светило ярко, воздух радовал прохладой. Мимо то и дело проезжали телеги, запряженные лошадьми, а вот автомобилей практически не попадалось, да и городское благоустройство еще не было доведено до ума. В новых кварталах вдоль улиц тянулись сточные канавы; на Кэндлвик-стрит прогромыхала зловонная повозка золотаря, влекомая двумя полудохлыми клячами. Некоторые горожане носили прикрывавший нос и рот платок по причине, которая стала Гилфорду понятна, едва паром причалил к пристани: запах города временами был невыносим – смесь угольного чада с отходами жизнедеятельности людей и животных да еще вонь целлюлозной фабрики, которую ветер доносил с другого берега реки.

Но при всем при том это был живой и добродушный город; встречные пешеходы весело приветствовали Гилфорда. В Ладгейте он пообедал в пабе и снова вышел на солнце. За собором Святого Павла потянулись крытые толем хижины и расчищенные под фермы участки, а дальше наконец начали попадаться пятачки леса. Дорога превратилась в ухабистую тропку; зеленые кроны минаретных деревьев создали над ней плотную сень, и воздух резко посвежел.

Общепринятое толкование Чуда заключалось в том, что это самый настоящий акт Божественного вмешательства в мировом масштабе. Престон Финч в это верил, а он был совсем не идиот. На первый взгляд логика тут была неоспоримая. Явление произошло вопреки всем известным законам природы, оно коренным образом преобразило значительную часть земной поверхности в один миг. Прецеденты были описаны исключительно в Библии. После того что произошло с Европой, кто мог усомниться, к примеру, в историчности Всемирного потопа? Тем более что натуралисты уровня Финча готовы были выкопать доказательства его реальности из геологических отчетов. Человек предполагает, а Бог располагает. Возможно, замысел Его постичь человеку и не под силу, но дело рук Его спутать невозможно ни с чем.

Однако, стоя среди колышущихся на ветру диковинных растений, Гилфорд никак не мог поверить в то, что у них не было собственной истории.

Да, облик Европы в 1912 году изменился до неузнаваемости, это правда, как правда и то, что вот эти самые деревья появились здесь внезапно, и были они тогда на восемь лет моложе, чем сейчас. Они не выглядели только что созданными. Они давали семена (точнее, споры, или germinae, согласно новой системе классификации), что подразумевало наследование, происхождение, возможно, даже эволюцию. Разруби ствол такого дерева, и обнаружишь годичные кольца, которых окажется куда больше восьми. Эти годичные кольца могут быть широкими или узкими, в зависимости от сезонных температур и освещения… В зависимости от сезонов, прошедших до того, как эти растения появились на Земле.

Так откуда же взялась эта флора?

Гилфорд остановился у обочины, где цвел куст канавника высотой ему по плечо. В похожем на чашку бутоне меж синих шипов тычинок копошился иголочник. При каждом движении насекомого в теплый весенний воздух вздымались облачка зародышевого вещества. Назвать это сверхъестественным – значит погрешить против самой идеи природы.

А с другой стороны, какие ограничения применимы к Божественному вмешательству? Очевидно, что никаких. Если бы Создатель вселенной захотел придать одному из своих творений видимость истории, Он просто так бы и сделал. И человеческая логика наверняка стояла бы последней в списке Его забот. Бог вполне мог сотворить мир хоть вчера, слепить его из звездной пыли и Божественной воли, приправив все это иллюзией человеческой памяти. С чего простые смертные взяли, что это не так? Может, Цезаря и Клеопатры на самом деле никогда не существовало? Как и всех людей, которые сгинули без следа в ночь Преображения? Если бы Чудо охватило всю планету, а не часть ее, ответ на этот вопрос был бы утвердительным: не было никогда ни Гилфорда Лоу, ни Вудро Вильсона, ни Эдисона с Маркони, ни Рима, ни Греции, ни Иерусалима, ни неандертальцев. Ни, если уж на то пошло, Адама с Евой.

Но если это так, подумалось Гилфорду, значит мы живем в сумасшедшем доме. И тогда попросту исключено доподлинное знание чего бы то ни было, никому оно не доступно… кроме разве что Бога.

В таком случае нам следует просто сдаться. Потому что любое знание – в лучшем случае условность, а наука – пустой звук.

Но Гилфорд отказывался в это верить.

От созерцания канавника и философских размышлений его отвлек запах дыма. Гилфорд двинулся дальше по дорожке, которая пошла слегка на подъем, и очутился на открытом участке, где жгли минаретные и колокольные деревья, срубленные и уложенные штабелями вперемежку с сухим хворостом. На вершине холма стояли чумазые работяги, приглядывая за кострами.

Крепкий мужчина в полукомбинезоне и тельняшке – видимо, бригадир – нетерпеливо замахал ему рукой.

– У нас тут работа в самом разгаре. Не заходи дальше колотильщиков, а лучше поворачивай обратно. Как бы пара-тройка мимо нас не проскочила.

– Пара-тройка кого?

Этот вопрос был встречен дружным смехом. С полдюжины рабочих были вооружены толстыми дубинами.

– Ты что, американец? – спросил бригадир.

Гилфорд кивнул.

– Недавно тут?

– Относительно. Кого я должен остерегаться?

– Пенечников, кого же еще. С ума сойти, да ты еще и без сапог! Держись подальше от полян, если не одет как полагается. Пока рубишь и складываешь деревья, риска немного, но как только подпалишь, тут они все наружу и высыпают. Стой позади колотильщиков, пока волна не схлынет, и все будет в порядке.

Гилфорд прошел, куда указал бригадир, а рабочие выстроились в цепочку между дорогой и расчищенной поляной. Солнце припекало, густой дым ел легкие всякий раз, когда ветер гнал его на Гилфорда. Тот уже забеспокоился, что прождет впустую весь день, как вдруг рабочий закричал: «Берегись!» – и, взяв дубину наперевес, напружинил полусогнутые ноги.