— Но думаешь об этом?

— Не знаю… Может быть…

Армана охватило ошеломляющее и небезосновательное чувство, что его предают, хотя Санди не клялась ему в верности. Она ему изменяла, она марала его и себя тем, что любила другого мужчину. Она не имела права «делать это»! Он ее прогонит! Внезапно его словно молния озарила, и он понял все. Он осознал, что упрекает свою дочь в том, в чем мог бы упрекать жену. Выход один: развод. Но нельзя развестись со своим ребенком, какова бы ни была его вина. Нужно терпеть до конца. После утомительной внутренней борьбы Арман пробормотал, униженный и разбитый:

— Делай как знаешь… Но прошу тебя, подумай… Тебе сорок восемь лет. Ему сорок два…

— Мне это слишком хорошо известно, папа! — возразила она со злобой в голосе.

В глазах у нее зажегся недобрый огонек. Она с вызовом смотрела на отца. Под этим недружелюбным взглядом он чувствовал, что холодеет как лед. Мысль о том, что он может ее потерять, была невыносима для Армана, и он повторил:

— Подожди немного, Санди, дорогая моя… Я так боюсь за тебя. Боюсь, чтобы тебе не сделали больно! Ты ведь такая ранимая! Ты видишь только хорошее!

— Сейчас ты сам мне делаешь больно, — сказала она, не опуская глаз.

Уже готовый уступить, Арман почувствовал последний всплеск энергии и вновь двинулся в атаку:

— По крайней мере сейчас он не живет у тебя?

— Живет, — четко произнесла она, будто бросая вызов.

— И как долго?

— Две недели.

— Ты мне только что сказала, что вы не спите вместе…

— Я солгала.

— Так, значит, вы уже и до этого дошли?

— Да.

— Так у вас связь! — воскликнул он в порыве гнева, но тотчас же счел его «старомодным». — Обыкновенная связь! Ты, моя Санди…

— А ты предпочитаешь брак, как с Биллом?

— Нет. Как у меня с твоей матерью!

Она грустно покачала головой.

— Ты просишь невозможного.

— Да, ведь вместо того, чтобы взглянуть на звезды, ты смотришь под ноги, в грязь, на конфетти, оставшиеся с ярмарки!

Эта напыщенная метафора рассмешила Санди:

— Какие конфетти? Какая ярмарка?

— Конфетти дешевой прессы, ярмарка рекламы!

В зрачках Санди блеснула молния.

— Прошу тебя, папа, — сказала она грубо, — мы не в театре! Впрочем, я лучше уйду!

Этот удар окончательно сломил его. Он был сражен, «получил нокаут», как говорят телекомментаторы чемпионатов по боксу. Санди уже направлялась к двери. Арман был будто в тумане, но ему хватило силы бросить ей:

— Тебя Дезормье послал?

— Нет.

— Ты пришла сама?

— Да.

— Ничего ему не говори… Пока ничего ему не говори, дорогая… Пусть все останется между нами…

Санди остановилась на полдороге. Она смотрела на него с невыносимой жалостью. Уже готовый сдаться, Арман подыскивал слова. Наконец, он пробормотал:

— Хорошо, я посмотрю, что можно сделать. В четверг я поговорю с коллегами… Сомневаюсь, что это возможно… Но попытка — не пытка…

Детская радость осветила лицо Санди. Она кинулась на шею отцу и расцеловала его в обе щеки, после чего она отступила и вышла из комнаты, не оборачиваясь. Арман остался стоять на месте, у него перехватило дыхание, и слезы навернулись на глаза. Он будто снова овдовел.

Комиссия по премиям в области литературы, в составе пятнадцати членов Французской Академии, собралась на очередное заседание. Как обычно, оно проходило в четверг, в тринадцать тридцать, в одном из небольших рабочих залов Института Франции. Арман Буазье и его коллеги заняли места за большим столом зеленого сукна. На столе высилась гора книг. Из них предстояло отобрать несколько сочинений, которые в дальнейшем будут состязаться за главную премию. По традиции на заседании председательствовала пожизненный секретарь, г-жа Элен Каррер д'Анкосс[10], недавно избранная на эту должность. Кандидатов на второстепенные награды и призы от различных фондов находили быстро, присуждение происходило мгновенно. Зато, когда перешли к основным премиям, внимание участников заметно заострилось. У каждого члена Академии был свой кандидат, и он с упорством отстаивал его заслуги. Верный своему обещанию, Арман до начала дискуссии старался не распространяться о самой желанной награде — «Гран-При за лучший роман».

С первых минут обсуждения мнения за столом существенно разделились. Арман с нарочитой непринужденностью расписывал достоинства «Пощечины», а его сосед, Бертран Пуаро-Дельпеш[11], решительно противопоставлял ему сочинение неизвестного автора, в основу которого было положено темное судебное дело. Жан д'Ормессон в преувеличенных тонах расхваливал рассказ о злоключениях моряка-одиночки, ищущего инвестора для нового корабля. К счастью, на помощь Арману пришел Жан Дютур. Он горячо заявил, что ЖВД заслуживает лавров Академии, поскольку его книга — самая неакадемическая из всех, с которыми он ознакомился. Со своей стороны Мишель Мор[12] выразил удивление и спросил, зачем награждать автора, который уже и так трижды коронован журналистами.

— Сложится впечатление, будто мы пошли на поводу у «гласа народа», — сказал он. — Между тем наша с вами роль заключается в том, чтобы опередить читательский выбор и вести его за собой.

Арман придерживался того же мнения. Желая показаться беспристрастным, он признал всю обоснованность последнего довода, но при этом подчеркнул, что ЖВД — случай особый и не нужно пренебрегать такой возможностью продемонстрировать интерес Академии к развитию молодых талантов.

— Я считаю, что мы должны открыто заявить о том, что нам нравится, не страшась запретов, — произнес он с пафосом, заменявшим ему убеждение.

Морис Дрюон так горячо поддержал Армана, что он уже видел победу в своих руках. Между тем Фелисьен Марсо[13] выдвинул серьезное возражение. Он считал, что сочинение Дезормье, несмотря на очевидные достоинства, никак не соответствует концепции «Гран-при за лучший роман»: ведь эта книга представляет собой смешной рассказ о злоключениях неудачника, восстающего на тех, кто ему помогает.