Поэтому тем же вечером Тед вошел в ванную комнату, пока Глория «отмокала» в горячей воде. Он опустил крышку унитаза и уселся на нее как на стул.

– Я здорово не в форме, – заметила Глория. – Прогулка-то сказывается. Завтра все мышцы будут ныть.

– У меня тоже, – кивнул Тед.

– Слушай, я, часом, не растолстела? – спросила она.

– Нет, – отозвался он, ничуть не погрешив против истины. – Глория, я должен тебе кое-что рассказать. – Глория выжидательно глядела на него – о, как доверчиво! – Насчет Инги. – Вот так же затравленно смотрит олень, внезапно застигнутый светом фар; Тед знал, что она знает: на педаль тормоза вовремя не нажмут.

– Так что насчет Инги?

– Глория, я с ней спал.

Глория отвернулась, затем схватила мыло и принялась яростно мыться.

– Глория…

– Не смей произносить моего имени.

– Мне страшно жаль. Я люблю тебя, я оступился, я люблю детей, я люблю тебя, и мне жаль, мне страшно жаль.

Глория ушла под воду, чтобы намочить волосы, вынырнула, потянулась за шампунем.

– Не будешь ли ты так добр закрыть за собою дверь?

Тед так и сделал, но, затворяя дверь ванной, гадал про себя, эту ли дверь она имела в виду.

В ту ночь Глория ничего ему не сказала, не накричала на него, не расплакалась, не велела ему перебираться на диван или еще куда. Но сама легла спать в махровом халате и в носках, развернулась спиной к нему и поджала колени.

После Тедовой измены Глория не ушла от мужа и прогонять его тоже не стала. Она заставила его ползать на брюхе – и, к вящему ужасу Теда, он обнаружил, что в этом деле дока. Он всякий день умолял жену о прощении – пока не почувствовал, что совершенно опустошен. Однако к попытке уйти из жизни подтолкнуло его отнюдь не унижение, а то же самое, что привело к интрижке с Ингой – чувство скуки, убежденность в том, что жизнь все равно кончена, что он никому не нужен.

Теперь Тед сидел в той же самой ванне, в которой в тот вечер плескалась Глория; сидел с кое-как притороченной к телу головой – и жизнь его была сшита заново на живую нитку ничуть не менее грубо.

Секс с Глорией никогда не был уж вовсе пресным, хотя Тед в нечастые и нетипичные для него минуты рефлексии второго порядка с трудом ответил бы, что такое в его представлении увлекательный секс. Они совмещали соответствующие части анатомии, затевали не лишенную приятности возню; оба утверждали, что получают некое общее, пусть и неопределенное удовлетворение. До интрижки с Ингой Тед и Глория имели регулярные половые сношения в обычной, традиционной позе и от случая к случаю занимались еще и оральным сексом. Когда же Тед начал свои адюльтерные поползновения, частота секса с Глорией сперва резко выросла, а затем быстро сошла на нет. К вящему его изумлению, выдумывать оправдания оказалось проще простого; Тед даже был слегка раздосадован тем, что оправдания эти принимаются как само собою разумеющееся. После его исповеди в ванной Стриты если чему и предавались, так это, так сказать, анти-сексу: активному отказу от участия в пресловутом акте, что привело к постепенному, но неоспоримому умалению его некогда если и не горделивого, то не вовсе лишенного гордости органа. Но постепенно все наладилось; Глория простила мужа, и вместе они мало-помалу вернулись к сексу: сперва – как к действу покаяния и епитимьи со стороны Теда, а затем – как к акту низменного наслаждения.

В день мужнего воскрешения, точно так же, как в ночь его признания насчет интрижки с Ингой, Глория забралась в постель, обмотавшись несколькими слоями одежды. Однако ж спиной к мужу, как в тот раз, она не повернулась, а легла лицом к нему. Тед смотрел на жену; ему отчаянно хотелось сказать ей, что ему страшно жаль – жаль не из-за той досадной интрижки и прочих жалких и недостойных поступков, совершенных за много лет; ему страшно жаль, что сейчас он подвергает жену этой пытке – пытке непониманием.

– Это в самом деле ты? – спросила Глория.

– Да вроде бы, – отозвался Тед. И погладил ее по лицу.

– Мне так страшно, – пожаловалась она.

– Мне тоже.

– Поцелуй меня, – сказала Глория.

Тед перегнулся через нее и приблизил губы к ее губам. Никогда еще ни один поцелуй не походил так на первый поцелуй – ни его первый поцелуй с Глорией, когда оба были еще студентами, ни самый первый его поцелуй с тринадцатилетней Мег Толлисон, когда ему было двенадцать. Губы Глории казались наэлектризованными – пухлые, полные, влажные; язык ее едва коснулся его языка, – и Теда с головой захлестнула неодолимая волна. Тед любил жену в тот миг – потому что он всегда ее любил, но любил особенно – за то, что она от него не убегает. Он сам себе казался чудовищем, ожившим вурдалаком, но Глория целовала его, целовала, несмотря на страх и неуверенность, несмотря на жуткую, отвратительную реальность его присутствия. Вот она коснулась его волос, провела ладонью по уху, нащупала швы на шее. Потеребила ногтями стежки – во всяком случае, ощущение было ровно такое – и застонала.

– Возьми меня, Тед, – сказала Глория. Она в жизни не говорила ему ничего подобного; прозвучало это незнакомо и чудно, однако до странности уместно. – Возьми меня, – повторила она.

Тед зарылся лицом в шею жены; совместными усилиями они избавились от всех ее одежд, и вот, наконец, она осталась нагишом, и он был в ней. Они задвигались вместе, поначалу медленно; ее руки подергали его за волосы, затем скользнули к шее, помассировали плечи – и опять скользнули к шее. Наконец, ее пальцы так и остались там – на черте, соединяющей его воедино. Глория стонала и стонала, металась и билась, билась и металась, и испытала никак не меньше дюжины оргазмов. И теперь лежала, обессиленная.

Тед кончил вместе с ней во время ее последнего оргазма, счастливый уже тем, что со всей очевидностью удовлетворил ее, но чувствуя непривычную ревность оттого, что жена уделяла столько внимания его увечью.

– Ох, Тед, – прошептала она. И все. Ох, Тед.

– Тебе понравилось? – глупо спросил он. На самом деле, и впрямь скорее глупо, чем самодовольно; ведь он не чувствовал себя ответственным за случившееся.

– Ты был великолепен, – сказала Глория. – Я тебя чувствовала во всем своем теле. – Она закрыла глаза.

Тед всмотрелся в лицо жены и понял: ему приятно чувствовать, что он доставил ей столько удовольствия; а уж что именно в нем ее так возбуждает, в конце концов не так важно. Тут-то он и остался по-настоящему доволен собой: ведь прежний Тед на подобную самоотверженность способен не был, прежний Тед сразу забеспокоился бы насчет своего мужского достоинства и с пассивной агрессивностью выместил бы свой комплекс неполноценности на жене.

Тед закрыл глаза и погрузился в сон – хотелось бы верить, что только в сон и не иначе.

Во сне, если это и впрямь был сон, а не какая-нибудь иная, псевдореальная реальность, голова Теда восседала – насколько это возможно для головы – во главе массивного дубового стола в отделанном массивным дубом зале заседаний. Вокруг стола расположилось еще несколько фигур. Слева от Теда устроилась голова с двумя телами, причем каждое тело сидело на своем стуле и каждое туловище обтягивало по футболке: на одной было написано «Гегель», на другой – «Хайдеггер». Напротив одноголового и двухтулового Гегеля-Хайдеггера обосновалось двухголовое тело, правой рукой подпирающее подбородок левой головы, а левой рукой – подбородок правой. И хотя данное тело щеголяло в парадной белой рубашке без какой-либо этикетки, Тед откуда-то знал, что эти головы – Пауль Альтхаус и Карл Хайм.