Горькая история, рассказанная Агаповым, так тревожно легла на душу Евграфу Кононовичу, что он сразу же и решил: в работу надо впрягать Захара, не делая ему никаких поблажек. Пусть сполна знает — как она, копеечка, достается. Тогда и беречь ее будет, а не транжирить. И уже через два дня, исполняя задуманное, отправил сына с обозом в дальнюю поездку. Как щенка в речку бросил, а после стоял и загадывал: выплывет или не выплывет?

Выплыл парнишка! Да еще как выплыл!

Мало того что обоз привел в целости и сохранности, сумел еще Захар и выгодный подряд найти — сено поставить для воинской команды в уездном городишке. На постоялом дворе с офицером разговорился, узнал про нужду военных и сразу же услуги предложил. А сена в Раздольном мужики напластали в то лето под самую завязку, потому как травы вымахали выше пояса. Сильно мужики не торговались, отдали по дешевке, еще и на возы сметали. А уж сами возы по адресу доставить — раз плюнуть.

Евграф Кононович только подивился хватке и сметливости сына, а на следующее лето уже всерьез запряг Захара, доверяя ему нанимать ямщиков, торговаться с купцами, которые грузы отправляли, вести денежные счета. И со всеми делами, которые поручал отец, Захар справлялся быстро и легко, словно играючи.

— Повезло тебе, Евграф Кононович, сильно повезло, — говорил Агапов и прищелкивал языком, будто отведал сладкого кушанья. — Ловкий парень, дальше тебя пойдет. Вон как широко шагает.

— Ага, пойдет, — недовольно бурчал Евграф Кононович, — если штаны не порвет.

Но бурчал он для виду, для строгости, скрывая радость и довольство, что сын у него оказался не из последних, а можно даже сказать, что из первых.

— Не гневи Бога, — вздыхал Агапов, — не ворчи, а радуйся.

Сам Агапов, найдя приют у Евграфа Кононовича, служил ему, как умный сторожевой пес служит своему хозяину: зря не гавкает, но если возникнет надобность — порвет. Евграф Кононович доверял ему, как самому себе. Агапов же, когда отмылся, отъелся и подстриг куделью свалявшуюся бороду, словно заново народился: шустрый, пронырливый, въедливый до самой последней мелочи, готовый сутками напролет сидеть и щелкать на счетах, выверяя каждую копеечку, а уж торговаться он мог до посинения, хоть сутками. Этот жук навозный, говорили про него, из дерьма конфетку слепит, в бумажку завернет и продаст — не поморщится. Когда такие отзывы до Агапова доходили, он лишь смеялся легоньким смешком и ручкой отмахивался, приговаривая: «Я, ребятки, г…м не торгую, я хозяйский интерес блюду».

Вот так, втроем, они и тащили громоздкое хозяйство. Евграф Кононович — в коренниках, а Агапов с входившим в силу Захаром — в пристяжных. Сын продолжал радовать отца по всем статьям. Отрывая время от учебы в гимназии, вел дела родителя в губернском городе, на каникулах — тоже в отцовских хлопотах. Но скоро его жизнь должна была поменяться. Накануне выпускных экзаменов в гимназии Евграф Кононович принял решение: отправить сына в Москву на дальнейшую учебу в коммерции.

Гимназию Захар окончил с похвальным листом. Ехал домой, готовясь обрадовать родителя, думал-мечтал о далекой Москве — и вдруг, посреди ровного течения жизни, как в прорубь ахнулся. За два перегона от Раздольного, на постоялом дворе, где меняли лошадей, догнала Захара страшная новость: родитель его в одночасье преставился. Никогда и ничем не хворавший, выносливый и сильный, как добрый конь, смерть свою Евграф Кононович нашел на строительных лесах. В богатом притрактовом селе Троицком он задумал поставить еще один постоялый двор. Строил его с размахом, в два этажа, просторный; наведывался в Троицкое едва ли не раз в неделю и самолично проверял — все ли делается так, как надо, нет ли какой промашки либо недочета. И вот в последний свой приезд шел по строительным лесам, как раз после недавнего дождика, поскользнулся и не сумел удержаться. А внизу, на земле, бревна навалом лежали. И надо же было случиться, что в одно из этих бревен он угодил виском — в аккурат по самому срезу. Кинулись плотники, подняли его, а он только и смог, сердешный, руку до лба донести, перекреститься хотел — да сил не хватило. С тем и помер, без единого слова.

Таисья Ефимовна пережила его ровно на один год.

Наутро, после торжества, проснулся Захар Евграфович поздно, когда уже солнце поднялось, и проснулся от чудного и сладкого видения: явилась к нему нагая дева. До того она была красивая и порочная, что он даже вздрогнул во сне, словно огнем опалило. Открыл глаза и долго, ничего не понимая, вглядывался в потолок, разрисованный хвостатыми птицами павлинами.

«Может, и верно Ксюша говорит — пора дураку жениться…» — он хохотнул, попытался подробней вспомнить недавнее видение, но оно уже бесследно исчезло из памяти, а взамен оставило лишь жгучее чувство — красивая и порочная была дева.

Захар Евграфович натянул на себя шелковый халат, разукрашенный, как и потолок, разноцветными диковинными птицами, и босиком пошлепал по паркету к двери. Спустился по широкой лестнице в залу, где все уже было вымыто и вылизано до блеска, и весело поздоровался с Екимычем, исполнявшим странную должность — не то мажордом, не то камердинер, не то заботливый дядька при дитяти, за которым нужен постоянный догляд. Екимыч на приветствие хозяина молчком поклонился, показывая розовую плешь на затылке, и вытянулся, ожидая распоряжений. Было ему за пятьдесят, но мужик еще крепкий, могутный, при широкой окладистой бороде и с маленькими черными глазками, которые сверлили всех подряд из-под насупленных бровей, будто два острых шильца. На вытянутых руках Екимыч держал аккуратно сложенную белую простыню.

— Как погода нынче, Екимыч?

— Бог миловал, дожжа нет.

— Чего тогда кислый?

— Кислым квас быват, а я — как завсегда, не кислый и не сладкий.

— Тогда поплыли.

— Поплыли, — вздохнул Екимыч.

За богатым каменным домом, больше похожим на дворец, был вырыт прямоугольный пруд, обсаженный тоненькими березами, которые безутешно роняли в эту пору листья на темную гладь воды, уже захолодавшей, готовящейся покрыться льдом. В этом пруду, если не был в отъезде, Захар Евграфович купался каждое утро — круглый год. Скидывал халат с диковинными птицами и нагишом нырял в воду со специально выстроенных мостков. Екимыч терпеливо ждал его, держа на вытянутых руках простыню, и зорко ощупывал черными глазками высоченный дощатый забор, который отделял пруд от проезжей улицы. Забор пришлось поставить два года назад, потому что по утрам собирались зеваки, среди которых бывали замечены и дамы известных фамилий в городе, собирались с одной целью — поглазеть на странного господина Луканина, когда пребывает тот в чем мать родила.

Сам Захар Евграфович только похохатывал:

— Пусть смотрят; если разорюсь, я с них деньги брать стану.

Екимыч был иного мнения.

Имевший характер жесткий и подозрительный, умевший держать в кулаке всю многочисленную прислугу и работников обширного луканинского подворья, при всем при этом он был подвержен одной слабости: до дрожи в коленках боялся сглазу, по-детски верил во всякую чертовщину, а нынешним летом даже привез батюшку, чтобы тот окропил баню для работников, в которой примерещился ему банник — бородка седенькая, клинышком, как у козла, глаза зеленые, головка тыковкой, а на головке — рожки…