Я был изумлен. Моление было благочестивым, однако не походило ни на одно из тех, что я знал; но более всего меня смутили только что прозвучавшие замечания о моей матери.

— Я могу рассказать тебе больше, — промолвил он. — Я знаю молитвы, отпугивающие змей и пронзающие крокодила. Я могу дать тебе крылья ястреба, чтобы ты пролетел над твоими недругами. Или показать тебе, как пьют хмельную влагу в теле Бога Птаха. Я могу открыть твоему взору врата, ведущие в Поля Тростника, и научить тебя, как выскользнуть из рыбацких сетей. Да, я сделаю все это, если буду твоим проводником.

Меня клонило в сон, хотя время сна еще не пришло. Этот древний, словно доносящийся из-под земли, голос призывал так много имен. Возможно, я некогда подшучивал над этими именами, но вызывать такое войско в столь короткий промежуток времени — подобная дерзость лишила меня сил. Теперь я понял, что сила моего Ка столь же недолговечна, как и уверенность ребенка, только начавшего учиться ходить, в том, что он устоит на ногах. У меня возникло желание пасть перед ним ниц.

Однако он никогда не вызывал у меня такого отвращения. Если мне удастся пережить эту ночь, то с теми сказками, которые я мог бы теперь рассказать, я, пожалуй, смогу ужинать в любом царском саду на берегах Нила. Он был крайне нелеп, этот пропыленный старик со своим низким, холодным голосом, одинокий, как гагара, и все же исполненный уверенности в себе — судите сами о неуместности его речи, когда он пускал ветры из своей задницы, произнося имя каждого Бога, которого он называл: отвратительный поток хлопков, писков, шипения — пип-поп-пуп, рыков и завываний зловонных ветров, и все это, судя по выражению его лица, с самой изысканной непристойностью. Каждое чудовище, божество или злого духа, которых он призывал, он приветствовал сдержанным изысканным движением своего запястья, как будто его плоть хранила знание их всех, что позволяло ему испускать громоподобные приветствия из бойниц своего старого заднего прохода. Гробница смердела; сначала из-за мусора всех тех загаженных повязок, а теперь еще и от бури его слов со всеми смрадными запахами его дыхания и порывов ветров его тела.

— Знаешь ли ты о моей жизни хоть что-нибудь, что соответствовало бы действительности? — спросил он.

Я ответил: — Ты истязал пленников, молился мерзейшим Богам и пиршествовал, поедая такое, что никто не мог выносить.

— Я молился Богам, силы которых были столь устрашающими, что другие избегали Их дел. И я ел много запретных вещей, в них заключены тайны вселенной. Неужели ты думаешь, что я стал Смотрителем при Повелителе Богов Осирисе без того, чтобы решиться на многое?

— Мне не представляется правдоподобной, — сказал я, — сама мысль, что ты — Смотритель на службе у Осириса. Я не вижу доказательств превосходства твоего знания. — Однако это замечание было слишком дерзким. Еще не договорив, я содрогнулся.

Он улыбнулся, как будто полностью завладел разговором. — О чем ты можешь судить? — заметил он. — Ты не знаешь истории Осириса. Ты не помнишь даже того, чему тебя учили жрецы.

Опечаленный, я кивнул. Я действительно не знал. Я мог припомнить истории, которые мне рассказывали в детстве про Исиду и Осириса и других из тех Богов, от Которых мы все произошли, однако теперь казалось, что суть этих историй утрачена и так же далека от меня, как мои завернутые органы, каждый из которых пребывал в своей канопе, я вздохнул и почувствовал внутри себя пустоту пещеры. Притом что я не мог объяснить, почему я так думал, мне представлялось, будто нет ничего важнее, чем хорошо знать этих Богов, поскольку именно Они могли восполнить всю пустоту моей сущности и таким образом послужить верными проводниками в Царстве Мертвых, со всеми его опасностями, которые еще ждали меня на этом пути. Ибо теперь я припомнил старую пословицу: «Смерть вероломнее жизни!»

И все же, когда Мененхетет кивнул мне в ответ, смеясь над моим плачевным положением, я почувствовал — в каком-то последнем порыве гордыни, — что обязан высказать свое самое смелое замечание. — Я не могу поверить, что ты — посланник Осириса, — сказал я ему. — Твоя вонь была бы отвратительна ноздрям Бога.

Мененхетет Первый грустно улыбнулся. — Я обладаю силой вызывать любой запах, какой ты пожелаешь. — И в наступившей тишине он вдруг стал чист, как благовоние, и приятен, как трава. Я склонил голову. Вероятно, Осирис, прекраснейший из Богов, позаботился обо мне, если его Смотрителем был Мененхетет Первый. Сколь привлекательной для моего тщеславия казалась такая мысль.

Посему я попросил своего прадеда, чтобы тот поведал мне историю Осириса и всех Богов, Которые жили в начале бытия нашей земли, а в доказательство своей искренности я пересек разделявшее нас пространство, чтобы сесть рядом с ним. Он улыбнулся, но более ничем не поощрил меня. Вместо этого он вложил руку в складку своей длинной пыльной юбки и, одного за другим, достал оттуда нескольких скорпионов, каждого из которых он немного подержал привычной к этому и нежной рукой. По одному скорпиону он положил себе на каждое веко, двух — у входов в свои ноздри, по одному на каждое ухо, а последнего скорпиона он положил себе на нижнюю губу: семь скорпионов на семь отверстий своей головы. Затем он вновь кивнул мне, и кивок этот был тяжек, как камень.

— В начале, — сказал он, — до того как появилась наша земля и Боги еще не родились, до появления первой реки или Царства Мертвых, когда не было видно неба, Сокрытый Амон истинно пребывал уже в Своем невидимом великолепии. — При этих словах Мененхетет поднял руку, словно желая напомнить мне изысканный жест, который Верховный Жрец использовал в храме во времена моего детства.

— Итак, именно от Амона ведем мы свое начало. Он вышел из своего Сокрытия, чтобы явиться как Атум, и это Атум издал первый звук. То был призыв, обращенный к свету. — Торжественность жрецов, наставлявших меня в детстве, снизошла на меня теперь, и мои конечности ослабели. — Крик Атума, — сказал Мененхетет, — дрожью прошел по телу Его Жены, Которой была Нут, и Она стала нашими Небесными Водами. Столь мощным голосом говорил Атум, что первая волна всколыхнулась в Ней, и эти Небесные Воды произвели свет. Так был рожден Ра — из первой волны вод. Из великого спокойствия Небесных Вод родилась огненная волна Ра, и Он поднял Себя на небеса и стал солнцем тогда, когда Атум вновь скрылся в теле Своей Жены и был снова Амоном, — Мененхетет перевел дыхание. — Таково начало, — сказал он.

Я ощущал то же почтение, что чувствовал, когда жрецы говорили о первом звуке и первом свете. — Я буду слушать, — сказал я ему.

Однако, как только я произнес эти слова, он снял скорпионов, вернул их в складку юбки, откуда и достал ранее, и заговорил совершенно иным тоном, как будто торжественность произносимого в Царстве Мертвых не могла длиться более седьмой части времени, отводимого для самых торжественных часов нашей жизни. Ибо теперь, безо всякого предупреждения, он вдруг стал крайне непочтителен к Богам, даже позволил себе упомянуть позорящие их подробности, словно все Они были его братьями в большой семье, о которой ходила дурная молва. При всем том, что я слышал о его способности к святотатству, я даже представить себе не мог, насколько непристойной станет вскоре рассказанная им история Осириса.