Когда я приехал в больницу, мать Виды, Абигейл, куда-то пропала, ее нигде не могли найти.

Не очень понимаю, почему, но для меня было важно отыскать ее.

Может быть, причина была в ощущении, будто я знаю Абигейл, поскольку получил от нее письмо, где шла речь о возможной встрече нас всех, как только Вида покинет отделение интенсивной терапии. И подавалось это как самая нормальная вещь в мире. Нечто, никоим образом не способное разрушить и без того еле тлеющую жизнь. Будто это удержит кого-то от поспешности. Будто такая встреча не способна причинить боль.

Обратите внимание, я говорю так, будто сам никоим образом не несу за это ответственность. Но я обязан донести правду, а она такова: если б я захотел остаться безымянным, чтобы Абигейл никогда не узнала, как со мной связаться, то смог бы. По сути, анонимность – стандартная практика в донорских договорах. Донорская программа побудила ее написать мне. Но там просто так адресов не дают. Дальнейшему контакту способствовал я. Потом, в тот момент, когда указанный контакт принял мое предложение, я пошел на попятный и стал ощущать, будто мне навязываются.

И все же – я в больнице, готовый к драме.

Почему? Трудно сказать. Но я догадываюсь.

Полагаю, хотелось видеть в этом одну из тех душещипательных историй в вечерних новостях. Жизнь прорастает из смерти, и даже самая жуткая трагедия способна обернуться чудом. И вот она, эта осчастливленная молодая особа, лежит на больничной койке, дышит. Живая! Живое доказательство.

Какая награда для погибшей женщины и ее ввергнутого в горе семейства!

Стоя тогда в голом больничном коридоре, я, верите ли, начинал прозревать, что впереди мне уготовано нечто большее, чем простая встреча. Это будет что-то серьезное.

Может быть, как раз поэтому-то мне и было важно найти Абигейл. Она была мне партнером в самоотречении, и я нуждался в ней. Возможно, с ее помощью я сумел бы отыскать свой путь.

Я даже спросил дежурную сестру на этаже, где лежала Вида, но, насколько той было известно, мамаша отправилась домой.

У меня было два варианта. Вернуться позже. Как будто на поездку в больницу не ушел целый недельный запас моих и без того скудных сил. Или заставить себя войти в палату к девушке одному, непредставленному.

По-видимому, был еще и третий вариант: забыть об этой сомнительной идее. Признать, что я наткнулся на красный свет, возможно, и поделом.

Только такой вариант я отмел, уже пройдя душой точку невозврата в этой истории с Видой.

Решил, что в первый раз увидеться с нею один на один как-то предпочтительнее. Не будет никого, кто мог бы наблюдать со стороны, кто заметил бы, что я заявился с неким намерением, эдаким смутным ожиданием выгоды. Особенно, если такое ожидание окажется ошибочным. Если я сяду в лужу.

Я простоял перед дверью до того долго, что подошли две медсестры и недоуменно на меня уставились. У одной из них застрял вопрос в поднятых бровках. Мол, мне непременно что-то надо. Мне и было надо. Только у них вряд ли такое с собой имелось.

Я вошел.

Ждал, что она будет спать, а она устроилась полусидя, опираясь на подушку, и не сводила с меня темных широко раскрытых глаз. Было в них что-то поразительное, что-то необузданное и жгучее. А я-то ожидал увидеть ее по крайней мере слабенькой и наполовину без сознания. Всего-то несколько дней минуло после такой болезненной операции, может, ее пичкают каким-нибудь сильным болеутоляющим? Если так, то с чего ее глаза выглядят так естественно?

Вообразить не мог, что ей девятнадцать лет, хотя из письма ее матери знал, что так оно и есть. Ее можно было принять за старшеклассницу: весит очень мало, хрупкая. Наверное, на грани анорексии, волосы грязновато-белокурые, может быть, и в самом деле грязные, а может, просто так смотрятся. Под глазами темные круги, тело какое-то странно вялое и бездвижное, лишь глаза живут полной жизнью. Один только большой палец правой руки в движении: как заведенный трется и трется по одному месту какого-то маленького овального предмета.

В вырезе больничного халата виднелась верхушка шрама, воспаленного, бугристого, припухшего. От него в желудке началось жжение, тошнота поднялась так, что захотелось сесть.

– Вы тот самый, – произнесла она. – А?

Я даже не подумал спрашивать, как она догадалась. Мне казалось, что это у меня на лице написано, что в палату я вошел с таким выражением, какое могло быть только у одного-единственного человека в мире.

– Да, – ответил я. – Тот самый.

Подойдя поближе, я сел на жесткий пластиковый стул. Помню смутное чувство разочарования. Точно не скажу, что я рассчитывал увидеть. Что бы оно ни было, я этого не увидел. Просто незнакомка, девушка, которую я прежде никогда не встречал.