– Среди нашей действительности только и убивать, – проговорила Марина медленно и демонически, близко к нему наклонившись. – Где, скажите, Алексей, где обычно прячут лист? Лист, Алексей, прячут в лесу.

Этого Семенов не понял. Он вообще был не особенно понятлив, хотя смекалист. Но смекалка – совсем другое дело. Смекалистых было тогда много, а понятливых уже мало: самые понятливые были далеко, а просто понятливые постепенно отправлялись еще дальше. Тогда все говорили загадками. Вообще было много загадочного, загадочных женщин в особенности.

– И вот прямо угрожал? – спросил Семенов в растерянности. Похоже, надо от этой женщины бежать, будут неприятности.

Но очень уж она была привлекательна той особой привлекательностью, которой обладают героини эпохи. Прошла та эпоха, героиней которой была спортсменка, ныряльщица, «Трудовые резервы» и «Крылья Советов» или работница, ткачиха, пришла героиня – ночная женщина, женщина, устанавливавшая вокруг себя ночь даже днем, роковая, вспоенная хотя и советским, но шампанским, – наша советская ведьма, королева приема.

– Если б он угрожал, я могла бы заявить. Но такие не угрожают, такие действуют. Я достаточно с ним пожила, все поняла. Это новая порода. До революции был такой тип, но редко. Я читала. Сейчас уже побольше, подросли. Понимаете ли, Лёша, какая вещь… Это не так легко объяснить мужчине. Но женщина всегда понимает. Из человека, Лёша, есть два выхода…

И она замолчала, и Семенов, конечно, не смог не пошутить, что выходов значительно больше.

– И нечего с тобой говорить, Лёша, ты дурак, – сказала Марина. – Пойдем с тобой туда, куда ты собираешься.

У Семенова рот наполнился слюной. Это была его обычная реакция, возбуждение. Он специально снял комнату, а не номер, дабы не рекламировать свои приключения, посулив ялтинской хозяйке чуть больше обычных трех рублей в сутки за то, чтобы та не ограничивала его ни в чем. С кем хочет, с тем придет. Хозяйка была навеки запуганная, как все в Крыму, с такой же запуганной зобатой дочерью, которая за ней шпионила и считала скрытым врагом. И вот туда он и повел Марину.

По дороге Семенов предпринимал попытки целоваться, но она уклонялась. Пахло упоительно, цикады орали оглушительно, тоже, видимо, о любви – о чем еще орать-то?

– Он, кстати, в тюрьме сейчас, – сказала Марина.

Семенов не понял и переспросил.

– Муж. Я вот на звезды смотрю, а он звезд не видит. Разве что из глаз, но, думаю, берегут. Он человек у меня непростой.

– А какой же? – в полном недоумении спросил Семенов.

– Государственный. Такие нужны. Но если б я с ним осталась, Лёша, ты не представляешь, что бы со мной было. Он бы мог мою целостность нарушить.

– Чего?!

– Целостность мою. Ты, конечно, понимаешь все в одном смысле, потому что ты человек простой, негосударственный. Но если ты об этом, мою целостность нарушили в пятнадцать лет с полного моего согласия. А он мог бы ее так нарушить, что мою личность собирали бы по частям. Он это умеет. Он свою первую жену так замучил. Я дура была, не понимала ничего. Но теперь поняла.

– А вам, Мариночка, здесь есть где остановиться? – спросил Семенов заботливо. – Я бы мог вам посодействовать, вообще мог бы на себя взять…

– Мне, Лёша, всегда есть где остановиться, – сказала Марина с интонациями советской ведьмы. – Важно знать, когда остановиться, а где – это, голубь мой, не вопрос.

Они поднялись на второй этаж скрипучего деревянного дома, который всё обещали снести, но не сносили. Дом перестоял землетрясение 1928 года, и старуха уверилась, что он теперь перестоит всё.

Семенов испытывал неловкость. Обычно еще на подходе к дому – своему ли, чужому – начинал целоваться, а там как-то все происходило само собой, но теперь ему целоваться не давали, отворачивались. Это его разозлило. Он сам разделся до трусов и лег. Марина смотрела на него, как взрослая на пионера.

– Ну так что же? – спросил Семенов.

– Ничего, ложись баиньки.

– А вы?

– А мне рано баиньки. Но я посмотрела, где ты живешь, мне любопытно было. Теперь буду знать, и никуда ты теперь не денешься.

И Марина оглядела комнату, словно запоминая детали обстановки.

– Ты что же, Лёша, думал? Ты думал, может быть, что я после моего истребителя с тобой ночевать стану? Я, Лёша, после истребителя не могу с человеком. Я, если хочешь знать, его бросила, но, если хочешь знать, любила. И ты, мальчик, думал, что я с тобой буду после него? Ой, уморил.

И она расхохоталась не ведьминским, а девчоночьим смехом, каким над Семеновым смеялись во дворе.

– Дурак ты дурак, – сказала она снисходительно. – Тебе пустышку сосать. Но ты смотри, не болтай много. Я теперь знаю, где ты живешь, да и еще кое-что про тебя знаю.

Семенов не удивился бы, если бы Марина выпорхнула в окно, но случилось гораздо более странное. Она вышла, хлопнула внизу дверь, и Семенов, понятное дело, прильнул к окну. Он увидел в ртутном свете единственного фонаря, горевшего, как нарочно, прямо напротив их дома, как вышла Марина, и тут же из кустов вышагнул молодой атлет, повыше Марины ростом, а роста она была немалого. Он будто бы караулил, но Семенов мог поклясться, что никакой слежки за ними не было. Возможно, атлет материализовался из воздуха, а возможно, он Семенову померещился – у страха глаза велики.

Но Марина взяла атлета под руку и склонилась головой к его плечу, и так они и растворились в ночи, полной цикад.

Все люди делятся на две категории, говаривал Царев, но критерий деления утрачен. Дореволюционный поэт писал, что все люди делятся на тех, кто уже покупал гроб, подушечку и прочие принадлежности, – и тех, у кого это впереди. Люди двадцатого века делятся на тех, кто уже переодевался в казенное, сдавая все свои вещи и вместе с ними прежнюю жизнь, и тех, кому это предстоит. Некоторые ошибочно полагают, что существует третья категория, которой не предстоит, но строгая наука не тратит время на полемику с дилетантами.

Пока Антонов находился в активной фазе следствия, мыслей у него не было, кроме одной: черта с два я буду вам когда-нибудь делать самолеты. Он не мог даже сделать следующий логический ход: самолеты он делал не им, а себе. Их он использовал в качестве стартовой ступени – прекрасная идея Царева, которому тоже, он знал, не поздоровилось. Стартовая ступень отваливается, а ракета уже высоко.

В активной фазе некоторые мысли додумывать нельзя. Само собой, начисто отсекаются воспоминания детства, мать, отец, первые книжки, первые планеры; отсекается прошлое и по возможности будущее. Прошлое растравляет, будущее расслабляет. Нужна сильная концентрация ненависти, и в ней у Антонова недостатка не было. Но теперь, когда у него появилось время для размышлений, как раз для них ему и предоставленное, – он выстроил себе теорию, в которой возможно было жить.