— В таком случае, — мгновенно ответил Касторп, — мы и ей съездим по физиономии, да?

Сказав так, он повернулся к рыжему спиной и поспешно удалился от плаца, на котором снова заиграли рожки. Хриплый смех незнакомца был отвратителен. Касторпу казалось, что он продолжает его слышать еще добрую сотню метров. Шагая дальше без всякого плана, он не мог избавиться от впечатления, что уже когда-то видел эту одутловатую мерзкую физиономию. Когда же? Во время одного из посещений гамбургских доков? Или на каникулах в Травемюнде, где возле дешевого постоялого двора слонялись подобные личности из низшего мещанского сословия? Почему-то незнакомец производил впечатление иностранца, хотя ни одна деталь его видавшего виды старомодного наряда и уж тем более акцент не позволяли сделать такое заключение.

За оградой казарм, около запруды Касторп наконец остановился и перевел дух. Сейчас не помешало бы съесть второй завтрак, перед чем следовало бы помыть руки, освежить лицо и шею влажным, сбрызнутым одеколоном полотенцем, поправить галстук и манжеты. Куда же он, однако, забрел? На другом берегу речушки, среди жалких одноэтажных домиков замызганные ребятишки катали железный обруч вокруг грязного прудика. До трамвайной линии и дома, где его никто не ждал, было не меньше трех километров, до гостиницы «Deutsches Haus» — наверное, все одиннадцать, а до Гамбурга — о котором Касторп подумал с неожиданной нежностью, как о родном доме, — гораздо дальше. Ничего трагического в этом, впрочем, не было. Мы могли бы назвать положение нашего героя в худшем случае неприятным, но сам он был склонен усматривать в сложившихся обстоятельствах некий поистине роковой узел, разрубить который изнуренному нервным напряжением организму пока не представлялось возможным. Именно поэтому Ганс Касторп впал в юношескую прострацию — такое с ним иногда случалось, — природа которой, по словам доктора Хейдекинда, была понятна и не внушала опасений, хотя в будущем она могла привести к меланхолии. Выражалось это в замедлении мыслительной деятельности при сохранении способности реагировать на сильные чувственные импульсы. Говоря образно, если бы, например, сейчас над Верхним Вжещем пронеслась снежная буря с градом, молодой человек немедленно кинулся бы на поиски убежища. Однако, поскольку Гансу Касторпу ничто подобное не грозило, он переместился во вневременное пространство, где и застыл, стоя на кирпично-каменном выступе плотины и уставившись на зеленое зеркало воды. Разумеется, все ощущения Касторпа были совершенно субъективными, ибо за пределами его сознания — вне чистой субстанции res cogitans[15], если можно так выразиться, — царило довольно оживленное движение, а стало быть, время бежало реально и неумолимо.

Когда над недалекими холмами раздался высокий звук деревенского церковного колокола, Касторп стряхнул с себя летаргическое оцепенение. Как всегда в таких случаях, он не мог бы точно сказать, сколь долго находился вне реальности. Час? Три четверти часа? Полминуты? Его взгляд, еще секунду задержавшись на поверхности воды, отметил порхающие в воздухе паутинки и маленький кораблик из коры, конструкция которого — кораблик был снабжен мачтой, бумажным парусом и необычайно искусно сделанным миниатюрным рулем — вызвала у него истинное восхищение. Лишь тогда Касторп заметил, что с противоположного конца плотины, опершись, как и он, на ограждение, его внимательно рассматривает белобрысый мальчуган. Взлохмаченные волосы, рубашка на вырост, выпущенная поверх тиковых штанов, и ноги в плохоньких сандалиях позволяли предположить, что перед ним дитя здешнего предместья.

— Это твой корабль? — спросил Касторп.

Мальчик кивнул. Несмотря на отсутствие двух передних зубов, улыбка у него была симпатичная.

— Ты его окрестил? Как он называется?

Мальчик молчал.

— «Гданьск»? «Санта-Мария»? Если не «Гданьск» и не «Санта-Мария», я больше ничего не могу придумать, — приветливо сказал Касторп. — А может, ты только подыскиваешь название?

— У него есть название. «Пауль Бенеке», — спокойно ответил мальчик. После чего, глядя Касторпу прямо в лицо, произнес длинное непонятное слово и, громко смеясь, кинулся прочь по протоптанной среди крапивы и огромных лопухов тропинке — ни дать ни взять бывалый охотник в густом лесу.

Касторп, хоть и распознал шелестящую польскую речь, ничего не понял, тогда как сорванец, сыгравший с ним безобидную шутку, несомненно владел обоими языками. «Странное ощущение, — подумал Касторп, поворачивая обратно в город, — когда тебе недоступно то, чем другие распоряжаются свободно».

По воле случая из-за угла казарм на пыльную мощеную дорогу, невесть почему носящую гордое название «аллея Замка Губерта», выкатила свободная пролетка. Наш герой, никак этого не ожидавший, не растерялся, замахал рукой и через минуту, назвав извозчику адрес госпожи Хильдегарды Вибе, уже удобно устроился в разболтанной таратайке. К тому, что его окружало, он больше не присматривался. Уродство казарм, мимо которых он вновь проезжал, убогие, только что разбитые скверы, по которым бродили бездомные псы, скелеты возводящихся зданий — все это исчезло из поля зрения Касторпа, вытесненное воспоминаниями, которые вызвала лодочка из коры.

В детстве он, правда, не мечтал о далеких путешествиях под парусами, ибо с малых лет отчетливо представлял себя работающим в доках и трюмах, однако белобрысый мальчуган, обладатель замечательной игрушки, напомнил ему о собственной детской страсти: он обожал пускать кораблики в пруду Ботанического сада. Ни один из них — вынужден был он признать — не был сделан столь искусно, но отнюдь не сравнение корабликов составляло суть воспоминания. Обычно, когда они с дедушкой возвращались с кладбища Святой Екатерины, он просил, прежде чем сесть в экипаж, зайти на пару минут в расположенный поблизости Ботанический сад. Сенатор Томас, поглядев на часы — и тем самым напоминая, что им никак нельзя опаздывать на полдник, — поддавался уговорам внука. Опираясь на эбеновую трость, он медленно шествовал по обсаженной экзотическими агавами и эвкалиптами аллейке, а маленький Ганс, опередив его на десяток шагов, первым подбегал к прудику, который как таинственный зеленый глаз поблескивал среди густых зарослей. Дедушка, добравшись до этого безлюдного места, осматривался, будто нерешительно искал особое убежище, каковым всегда оказывалась одна и та же утопающая в каскадах плюша каменная скамья, украшенная барельефом медузы. Здесь сенатор Томас доставал позолоченную табакерку и, нюхнув раз-другой бурого порошка, погружался в недолгую задумчивость. Внук же тем временем, спустив на воду выструганный дома кораблик, вел его, подталкивая сорванной с ближайшего куста веткой, среди архипелагов кувшинок. Лет пятнадцать спустя, едучи на извозчичьей пролетке в чужом городе, Ганс Касторп вспомнил, как называл диковинными именами огромные плоские листья, на которые присаживались стрекозы, воображая, что это неведомые континенты. Игра неизменно быстро заканчивалась. Сенатор Томас смотрел на часы, вставал со скамейки и, расправив полы сюртука, молча направлялся к аллейке, а внук — который ни в коем случае не посмел бы испытывать дедушкино терпение — бежал за ним, нередко бросив свой корабль в океане.