мне особые сигналы — которые я так легко распознавала, когда они были направлены на других людей, — но по какой-то причине ни один из них не дошел до меня.

Думаю, в глубине души я была открыта для настоящей любви и могла бы влюбиться в правильного человека. Я даже мысленно представляла себе идеального партнера: доброго, спортивного, интеллектуально вдохновляющего. Но я не хотела провести всю жизнь в поисках того самого человека. Я хотела, чтобы любовь нашла меня и чтобы все было очевидно и естественно. Чтобы она была похожа на ту, что была у моих родителей. Чтобы она дала мне ощущение цели, которое я получала от учебы. И чтобы от нее был всплеск дофамина, как от спорта. Каким бы добрым ни был этот богатый парень, впечатления от общения с ним были несравнимы с экстазом от идеального бэкхенда в теннисе, когда мяч отскакивает прямо от линии. Я хотела, чтобы любовь ощущалась именно так — как попадание в яблочко, как чувство, которое никогда не надоедает.

А если такого ощущения нет, возможно, это не для меня. Кто сказал, что для полноценной жизни нужны двое? Что, если только социальное давление сделало брак нормой? Что, если один — это не самое одинокое число?

Глава 3. Страсть к работе

Наука — это не только разум, но также романтика и страсть.

Стивен Хокинг

Я говорила, что в молодости никогда не влюблялась, но на самом деле у меня был кое-кто. Я не помню его имени, но никогда не забуду его озорную ухмылку, пронзительные глаза янтарного цвета и мягкий коричневый мех, покрывающий все его тело с головы до ног.

Я имею в виду примата ростом в два фута (около 60 см), самца макаки, который изменил мою жизнь одним летним днем 1999 года. Мне было двадцать четыре, и, как многие в этом возрасте, я не знала, какой карьерный путь выбрать. Я училась в аспирантуре по психологии, но меня все больше интересовала биология мозга — наука, лежащая в основе разума. Чем больше исследований я проводила, тем сильнее недоумевала: как можно пытаться понять природу человека, не изучив природу органа, который делает нас людьми?

Однажды я вызвалась сделать презентацию о мозге для других студентов. Чтобы ее подготовить, я на несколько недель погрузилась в литературу по нейронауке, и в итоге моя презентация получилась чудовищно сложной. Я была очарована, взбудоражена и все это время не могла говорить ни о чем другом. В назначенный день я вошла в аудиторию с широкой улыбкой и с рвением проповедника начала свое выступление. Закончив, я перевела дух и посмотрела на своего добродушного старого профессора, который и предложил мне сделать презентацию. Он крепко спал. Я не поверила своим глазам. Я разрыдалась на глазах у однокурсников и выбежала из аудитории. Позже профессор извинился: он принимал новое лекарство, которое и вызывало у него сонливость. Он чувствовал себя очень виноватым и, чтобы загладить вину, организовал для меня посещение лаборатории известного французского нейрофизиолога, где я могла лично увидеть, как работает мозг.

— In vivo, — добавил он с многозначительным видом.

Тогда я понятия не имела, что означает in vivo, но ответила:

— Конечно, почему бы и нет.

Я просто надеялась, что этот загадочный профессор Invivo не уснет от общения со мной.

Я приехала на своем маленьком «рено» в лионский кампус Национального центра научных исследований, который находился в двух часах езды от дома моих родителей. В лаборатории было тихо и стерильно, но я ощущала энергию, проникающую сквозь эти стены, словно фундаментальное открытие уже не за горами. Макак стоял в клетке (меня до сих пор передергивает от этого) и, казалось, был рад меня видеть: он моргал своими очаровательными глазками и восторженно повизгивал.

In vivo, как объяснил мне аспирант, означало изучение работы мозга живого организма. В данном случае организмом был макак, в мозг которого были вживлены электроды. На заре нейронауки измерение активности мозга через имплантированные микроэлектроды было стандартной практикой: громкость звука в наушниках коррелировала с уровнем активности мозговых зон. Этот метод появился благодаря таким пионерам в этой области, как итальянский врач Луиджи Гальвани, который в XVIII веке обнаружил электрическую возбудимость нервных клеток и мышц, и немецкий физик Герман фон Гельмгольц, который в XIX веке выяснил, что нейроны посылают сигналы с помощью электрического тока.

В тот день меня не посвящали в подробности исследования из-за его конфиденциального характера, но я знала, что нейроученые Жан Рене Дюамель и его жена Анжела Сиригу изучают возможности вентральной интрапариетальной области, которую сокращенно называют VIP[59]. (Я избавлю вас от обычных шуточек, которые рассказываю студентам о «VIP-комнате» мозга.) Эта зона расположена в теменной доле, чуть выше уха, и помогает приматам (и людям в том числе) осознавать направление движения и обрабатывать все визуальные, тактильные и слуховые ощущения, которые получает тело при перемещении в пространстве. Эта область также играет важную роль в направлении взгляда, давая нам возможность избегать столкновений с предметами во время ходьбы или бега. А еще она заставляет поворачивать голову, например вслед симпатичному прохожему.

Согласно стандартному алгоритму, исследователи подключили внутричерепные микроэлектроды, которые позволяют вживую отслеживать локальные сигналы в мозге, к усилителю: это дало возможность услышать звучание нейронов, посылающих сигналы из VIP в момент, когда обезьяна переводит взгляд на другой объект.

«Хотите послушать?» — спросил меня один из исследователей.

Я кивнула. Я была слишком взволнована, чтобы говорить. Когда я надела наушники, время будто замедлилось. Я почувствовала, как у меня ускорилось сердцебиение. Нейроны обезьяны звучали в основном как помехи, но в этом шуме прослушивался мощный сигнал, словно я настроилась на лучшую радиостанцию в мире. Меня потрясла чистота и реальность этой информации, этого излучения жизни. В тот момент я поняла, что нашла свое призвание. Это была любовь с первого звука.

МАЗОК КИСТИ

Как бы меня ни завораживал звук работающего живого мозга, я знала, что никогда не смогу работать с подопытными, запертыми в клетках. При всем уважении к доктору Дюамелю и его супруге я хотела посвятить свою жизнь изучению мозга отчасти для того, чтобы освободить людей. Я подумала, что лучшим способом совместить эту цель с собственным развитием будет помощь людям в восстановлении после тяжких увечий и при нарушениях работы мозга, таких как эпилепсия. Поэтому я отправилась в Университетскую больницу Женевы в Швейцарии, где было одно из лучших неврологических отделений в Европе.

В первые годы учебы в аспирантуре я по-прежнему жила с родителями во Франции, но почти не