Зато мать Фроловых-Красноперовых поговорить согласилась. И в тот же день наше рандеву состоялось. У нее дома.

Она оказалась женщиной полной, добродушной, бесцветной. Типичная домашняя клуня, смиренная и бесхарактерная. Сыновья – внешне – скорее в нее, чем в папашу. Стоило мне упомянуть Фролова-старшего, как она тотчас увяла, точно постарела лет на двадцать, а то и более. И принялась сбивчивой скороговоркой объяснять, что Фролов был сущим извергом: измывался над ней, бил на глазах детей, выгонял из дома.

Тогда я – осторожно – поинтересовался ее вторым супругом. И получил в ответ уже совершенную невнятицу. Она разошлась с Красноперовым, когда Борису было семнадцать. Второй супруг оказался похлеще первого.

Есть такие женщины-рабыни, которые притягивают жестоких мужиков, жаждущих властвовать и истязать. Она была из их числа. Крупная, наверняка сильная, она терпела побои и глумление. А между тем мужья были мельче ее. Дай она – один разочек – отпор, и ее жизнь, возможно, изменилась бы круто. Но она не могла пересилить свою рабскую натуру.

– Я бы вытерпела, – тяжело вздохнув, сказала она, печально уставив на меня покорные рыбьи глаза, – если бы не…

И закусила губу. И умолкла.

Я подождал, не закончит ли она фразу. Не дождался и спросил:

– Вытерпели, если бы не… что?

– Ничего, – она поглядела на меня исподлобья с неожиданной злостью.

– Ладно, не хотите отвечать, ваше право. Скажите только, это «если бы не…» связано с вашим сыном Борисом?

– Неважно, – отрезала она, опустив голову. Ее блеклые глазки скользили робкими рыбками, избегая моего взгляда, и я видел тонкий пробор в ее русых с сединой волосах.

На этом наш разговор, по сути, завершился.

Я в раздумье покинул тихую квартирку матери Красноперова, спустился по ступенькам «хрущевки», отворил подъездную дверь, вышел на крыльцо – и зажмурился от хлынувшего в глаза предзакатного солнечного света. И тут же внезапная мысль, вспыхнув вторым солнцем, ослепила меня изнутри.

Идиотская, совершенно безумная, практически ни на чем не основанная. От неожиданности я покрылся испариной.

Эта мысль все объясняла: и начало признания, внезапно вырвавшееся у Фроловой-Красноперовой: «если бы не…», и упрямое нежелание продолжить фразу. Она вынесла бы от второго мужа любые унижения, если бы не… И – кстати – Борис Красноперов подростком покинул родительский дом и с тех пор с отчимом не общался…

Да нет же, бред собачий! Такого просто не может быть!..

Но почему бы не проверить? Хотя бы для прикола. Что ж, попробовать можно. Ментам такое точно в голову не взбредет, я буду первопроходцем.

Вечером, в десятом часу звоню актрисуле.

– Не занята? Можно с тобой покалякать?

– Валяй, – разрешает она. И добавляет: – Я у твоего Кондора. Он лежит рядом, голенький, и взирает на меня с ревностью венецианского мавра. О-о, как он сейчас страшен! Так что будь предельно осторожен, дорогой… – Она коротко смеется. – Передает тебе привет.

– Послушай…

– Вся внимание.

– Тема крайне деликатная…

– Не выламывайся, как институтка, сыч. Мы же взрослые люди. Какие у нас могут быть деликатные темы? И вообще, у меня от Кондора секретов нет. Он – моя самая задушевная подружка… Вот, кивает.

– Ладно, отныне выламываться не стану. Как считаешь, не было у твоего мужа некоторых… сексуальных отклонений?

– Так, так, так. Уже интересно. Сейчас самое время для таких вопросов, распаляют кровь. Честно признаться, не-а, не заметила. Вполне себе…

– Он частенько возвращался домой поздно?

– Да практически каждый день.

– И это тебя не волновало?

– Я считаю, что муж и жена должны мирно сосуществовать и не совать нос в дела друг друга. Так мы, в общем-то, и поступали. У каждого была своя личная жизнь. По сути, встречались только в постели.

– Он пользовался одеколоном?

– Как всякий уважающий себя мужчина, тем более функционер. Всегда тщательно брился и принимал душ, если это тебя волнует.

– А тебе не показалось, что его одеколон… скажем, не совсем мужской и больше смахивает по запаху на духи?

– М-м-м… Пожалуй… Вернее так. У него было два любимых одеколона. Один для работы – крепкий, альфа-самцовый (я называла его пиратским), от которого как бы шел запах моря, ветра, табака, пороха. Я бы даже сказала – запах отваги. А второй – для внерабочего времяпровождения. Действительно, это было что-то вроде духов.

– А как он одевался?

– В смысле – что носил? На службу – костюм, рубашку, галстук, что там у них полагается по бюрократическому дресс-коду. А на отдыхе предпочитал богемные тряпочки: какой-нибудь шелковый зеленый пиджачок с узорчиком, канареечный шарфик, красные брюки… Э, сыч, ты это к чему клонишь?

– А если я предположу… без всяких доказательств… что у твоего мужа была не совсем традиционная ориентация. Поверишь?

Актрисуля принимается задумчиво напевать: «бу-бу-бу, бу-бу-бууу…», потом говорит:

– Ты заронил зерно сомнения в мою душу, сыч. В постели Красноперов чемпионом не был, но… Бисексуал? Такого в моей практике еще не бывало. А ты уверен?

– Никаких данных, только интуиция.

– Заруби на носу, интуиция для творческих людей крайне важна. По себе знаю… Ну, давай, спрашивай еще, мне нравится.

– Было такое, чтобы он, разговаривая по телефону, уединялся, не желал, чтобы ты его слышала?

– Еще сколько раз! Он же обделывал разные делишки, которые меня не касались… Но ты эту линию разрабатывай, оч-чень перспективная. Вот будет здорово, если окажется, что я жила с гомосеком!.. Но с чего ты решил, что он голубенький?

– Подозреваю, что твоего Красноперова, когда он был еще подростком, опустил отчим, человек садистской жестокости. Впрочем, возможно, это мои фантазии.

– Бедный Бобик! – восклицает актрисуля. – Теперь я понимаю. Сердцем чувствовала, что у него что-то было в детстве такое… Тяжелое. Он носил это в себе. Бедный, бедный Бобик! Я сейчас зареву… Но ты эту линию веди, сыч. Разгадка где-то тут. Уверена. Верь моей интуиции…

Отключаю мобильник и впадаю в задумчивость.

Куда двигаться теперь?

Мне бы сильно помог пацан по прозвищу Скунс, но его почти три года назад прикончили по приказу Француза. И я даже не знаю, где покоится его подростковое тельце: предано по христианскому обычаю земле или сгнило за городом, в загаженной яме, среди трухлявых досок и проржавелого железа.

Но если не сам Скунс, мальчишечка с заячьей губой и храбрым сердцем, то хотя бы память о нем может, пожалуй, стать моей путеводной звездой…

* * *

Вот уже пять лет Эдик не появляется в борделе, где был наложником для вип-персон. Он числится секретарем у своего возлюбленного, бывшего зека, а ныне крупного предпринимателя, которого зовет насмешливо пупсиком и презирает всей душой.